Вздыхая и зябко поеживаясь на ветру, по улицам Лондона одиноко бродил Александр Ничтожный. Молодой шотландец, коему оставалось так мало дней и лет на суету, еще меньше — на тщеславие и немного — на безмятежность. Запутавшийся, сбитый с толку чужими речами, страдающий под гнетом неумолимого времени, мечтающий получить от судьбы лишь несколько кратких минут покоя и понимания, прежде чем вся его жизнь неприметной слезинкой канет в глубины вечности.

На Глостер-плейс некий джентльмен в бархатном фраке протягивал цветок смущенной девице. Ринд деликатно перешел на другую сторону улицы.

В феврале тысяча восемьсот седьмого года — это было в Восточной Пруссии — Наполеон отыскал Денона посреди укрытого снегом кладбища под Эйлау; художник самозабвенно рисовал в такой близи от линии фронта, что Бонапарту пришлось приказать ему удалиться в более безопасное место.

— Ах вы, старый пес! — воскликнул император, перекрывая рев падающих вокруг артиллерийских осколков. — Вас же там чуть не убили!

Денон отмахнулся:

— Хорош тот пес, который бежит от любой опасности, бросая хозяина.

— Ну, осторожная собака все-таки лучше мертвой.

— Поверьте, сир, меня нимало не соблазняет вид чужой крови, не говоря уже о моей собственной.

— И все-таки в последнее время вы неуловимо переменились. Вернее сказать, с тех пор, как побывали в Египте. Похоже, вы потеряли страх.

— Потерял страх?

— Вы словно человек, только что очистивший душу на исповеди.

— Не сказал бы. По-моему, я не стал храбрее, чем прежде. Разве что самую малость поглупел.

— Да, но с чем это связано? Будь у меня целая армия подобных глупцов, мы бы уже выиграли сражение.

Наполеон сказал это в шутку, зная, что его воины несколько дней стояли насмерть под ураганом отчаянных русских атак и грохотом пушечных выстрелов.

Денон улыбнулся.

— Я вам еще не рассказывал, что мне в одиннадцать лет нагадала одна цыганка?

— Та, которая обещала вечную защиту под покровительством славной звезды?

— Значит, вы помните, — кивнул художник. — Ну так, может статься, эта звезда, — продолжил он, пристально посмотрев на своего императора, — и придает мне уверенности.

— Звезда удачи? — переспросил Бонапарт, неспешно шагая между гробницами и рассеянно поглаживая карман. — Вы намекаете на меня?

— Вы совершенно правильно поняли, сир.

Наполеон усмехнулся:

— Да, но не забывайте: все звезды вселенной, вместе взятые, не дают вам права на опрометчивость. Можно подумать, у вас нет более безопасных занятий. Сколько церквей ожидают ваших набегов, сколько дворцов предстоит ограбить! Сколько великих полотен так и просятся в имперское собрание живописи!

— Увы. Боюсь, моя слава опережает меня. Едва почуяв приближение вашего покорного слуги, горожане прячут бесценные картины подобно испуганным отцам, укрывающим самых красивых дочек. В любом случае, здесь тоже найдется чем поживиться, — прибавил Денон, помахав набросками. — Надо как можно точнее зарисовать подробности боя для моих собратьев-художников. И еще: в Египте я, кажется, пристрастился к запаху сражений.

— Это верно, — понимающе кивнул Наполеон. — Порох и пот — я тоже не знаю лучшего одеколона.

— Вообще-то, сир, я имею в виду другой аромат.

— Аромат?

— Думаю, это запах желания.

Бонапарт изогнул бровь.

— Только не говорите, что вас это возбуждает.

— Я говорю о жажде жизни, сир, о желании милости Божией, о взывании к благосклонности судьбы. Я чувствую, как эти струятся из человеческих пор. Можно ли тут остаться равнодушным?

Наполеон покачал головой: дескать, ох уж эти художники.

— Поосторожнее с вашим носом, он вас до добра не доведет.

— И к тому же это такая великая честь — озирать безымянные, девственные поля, прежде чем мой император дарует им бессмертие.

За ближайшим холмом разорвался снаряд. В воздух взметнулись туча снега и черный фонтан земли вперемешку с растерзанными телами гренадеров. Ожидая, пока рассеется ударная волна, Бонапарт переменил ход мыслей.

— В последнее время, — вздохнул он, — я часто подумываю о так называемом бессмертии.

— О чем вы, сир?

Император остановился напротив израненного шрапнелью креста и вздохнул.

— Вы, разумеется, в курсе моих небольших романов на стороне?

Художник неопределенно кивнул.

— Ну…

— Бросьте. — Со времен египетской кампании у Наполеона было по меньшей мере с десяток любовниц — фрейлин, актрис и секретарш, хотя, по правде сказать, кое с кем из них он даже и не связался бы, если бы не сознание монаршего долга; в конце концов, что такое разрядка единственного маленького орудия по сравнению с оргазмом тысячи пушек? — Вы наверняка наслышаны о мадемуазель Валевской?

— Это та, которая… Кажется…

— Полька и патриотка. Блондинка с голубыми глазами. Любительница музыки.

— Вроде бы припоминаю.

— Она обожает читать и может подолгу цитировать классиков.

— Изрядный и благородный талант.

— И при этом… — Бонапарт смотрел на Денона сквозь пелену снега. — Знаете, как она выразилась об Александре Македонском, когда я упомянул его имя?

Собеседник пожал плечами.

— Назвала его величайшим римским генералом. Более знаменитым, нежели Юлий Цезарь, так она сказала. Представляете?

Художник из вежливости вступился:

— Вы же понимаете, она в столь юных летах…

— Ей двадцать. Александр в этом возрасте взошел на трон. Завоеватель Фракии, Египта, Персии, Месопотамии… Величайший полководец, какого видел мир, — с усилием прибавил Наполеон. — И вот находится леди из католической женской школы, даже не знающая толком, кто он такой.

— Это было две тысячи лет назад.

— Да, минуло много веков. Но как же тогда человеку выжить? Для вечности, я имею в виду? Что для этого нужно?

Денон беспомощно развел руками.

— На свете даже теперь наверняка существуют люди, ни разу не слыхавшие моего имени. Может быть, и в самом Париже.

— Разве что в доме умалишенных.

Бонапарт отвернулся. Снежная завеса заметно сгущалась.

— Нет, — произнес он и покачал головой. — Вы же знаете, был и другой Наполеон. Первенец моей матери. Неразумное дитя, не больше того. Ему досталась жизнь бабочки-однодневки…

У них над головами просвистел снаряд.

— Меня уже долгие годы терзает мысль о его существовании. О его не-существовании. В сущности, я присвоил чужое имя.

Император говорил, почти не разжимая губ, выпуская едва заметные струйки пара.

— Вы задаетесь вопросом, — предположил Денон, — имеет ли смысл стремиться к славе? И есть ли жизнь за порогом смерти.

Наполеон страдальчески посмотрел на собеседника.

— Я задаюсь вопросом, — тоскливо промолвил он в клубах налетевшей метели, — нужно ли мне завоевывать мир.

На следующий день император брел по полю сражения, усеянному телами людей, конскими трупами и дурными предчувствиями. Да, это была победа, еще одна среди многих, но почему-то с ужасно зловещим привкусом. Повсюду темнела кровь, заснеженное поле совершенно побагровело, покрывшись останками сорока тысяч убитых французов и русских, однако Наполеон отчего-то не ощущал привычного упоения славой и своей блистательной судьбой. Не то чтобы он предчувствовал приближение опасности: император по-прежнему разъезжал под ураганом шрапнели практически налегке, прикрываясь от гибели одним лишь кашемировым сюртуком… Дело в другом. Армия постепенно утрачивала строгую дисциплину, управление растущей как на дрожжах империей истощало ресурсы, враги проворно множились, как и отнюдь не приличные божеству телесные недуги (прерывистый пульс, легочная гиперемия, нервические высыпания на коже, тики, головокружение, мигрени, приступы гастрита, жестокие судороги, боль при мочеиспускании, запоры и геморрой), но самое неприятное — Жозефине предстояло произвести на свет наследника. Наблюдая тяжелое зрелище (жирные вороны, покрытые коростой засохшей крови, выбирали куски мяса среди походного снаряжения и пушечных ядер), ища хоть какого-то утешения, Наполеон обратился к мыслям о знаменательной ночи внутри Великой пирамиды; с тех пор не прошло и восьми лет, но воспоминания уже почему-то подернулись пеленой, так что было уже и не разобрать, где явь, а где вымысел.