— И для чего это странное обращение? Почему вы меня так называете?

— Разве не в ваших силах уничтожить врага одной лишь силой взгляда? Остановить летящие ядра мановением руки?

— Я никогда не заявлял ничего подобного!

— Тогда к чему вы затеяли эту безумную кампанию?

— Почему безумную? О чем, вообще, разговор?

— Сколько людей вы теряете?

«Шесть тысяч в день, — пронеслось в голове императора. — Пушечное мясо под страшным соусом из дождя и пота…»

— Да какая разница?

Глаза пророка гневно сверкнули.

— Так вы не усвоили ни одного урока! Сколько же можно ждать?

— Ждать чего?

— Не вы ли уверяли меня в ночь перед коронацией, будто бы понимаете и предвидите все опасности? Когда же вы образумитесь?

— Но я уже образумился! И еще как! Куда вы смотрели?

Он даже не знал, с чего начать. Во-первых, Наполеон все-таки расторг свой брак с Жозефиной. И чуть ли не в тот же день женился на миловидной австрийской принцессе Марии-Луизе, восемнадцати лет от роду. Наконец обзавелся законным наследником, Наполеоном Вторым. Естественно вжился в роль нежного отца, окружив своего первенца неусыпной заботой и осыпав щедрыми подарками, каждый день повторяя себе, что только любовь имеет значение, а тщеславные помыслы приносят одни лишь муки, и даже почти научился предчувствовать приближение «красного человека».

— Образумились? — Гость рассмеялся. — Странное заявление! Мы встретились во время похода на Москву, и вы еще смеете толковать о каких-то переменах?

— На это были причины! В этот раз обстоятельства выше меня!

— Вы поддались на провокацию царя Александра, решив одержать над ним верх.

— Он сам отступил от нашего договора, открыв страну для торговли с Британией. Если бы я не вмешался, Европе грозила бы катастрофа.

— Вы совершенно уверены, что сражаетесь против русского Александра? Или, может, бросаете вызов его знаменитому тезке, Македонскому?

Наполеон задохнулся:

— В каком смысле?

— Семейное счастье, согласие в доме, простые человеческие заботы и радости — как далеко им до страниц учебников истории, вы согласны?

— Думаете, я делаю все это ради одной только славы?

— Слава, — процедил «красный человек». — На поле или на сцене.

Бонапарта передернуло от озноба.

— По-вашему, я не смогу победить? Вот отчего весь этот шум? Ну так позвольте сказать… — Он судорожно искал убедительные слова. — Я никогда и ни в чем не был так уверен, как сейчас. Российская империя падет от единственного удара, нанесенного прямо в сердце. Ее дни сочтены.

Пророк под маской хранил ледяное молчание.

— Что же вы не отвечаете? — Наполеона затрясло по-настоящему. — Я намерен объединить Европу в империю разума, история не видела более благородной цели. Я дам крепостным свободу, учрежу единый закон для всех и встану во главе наций, я стану первым, точь-в-точь как вы предсказали в гостинице «Кадран блё»!

«Красный человек» смотрел на него во все глаза.

— Не понимаю! В Египте вы утверждали, что я буду править целым континентом! Вы же сами указали мне жизненный путь! И что теперь? Оказывается, все это были метафоры?

— Скоро и ваше имя станет метафорой, — насмешливо протянул пророк под маской. — Идеалом, предостережением, символом настоящей трагедии. А ваше бренное тело останется бренным. Только скромные люди уносят собственные имена с собой в могилу.

Бонапарт невольно поймал на лету лакомый кусочек.

— Значит, по крайней мере имя… Хотите сказать, что оно переживет века?

«Красный человек» продолжал буравить его взглядом.

— Меня будут почитать? Поклоняться?

Таинственный гость смотрел на него, словно не веря своим глазам.

— Вы что, язык проглотили? Желаете, чтобы я начал говорить сам с собой?

Наконец из-под маски блеснула хищная ухмылка.

— А разве когда-нибудь было иначе, о Махди?

Не выдержав обжигающего взора, Наполеон беспомощно потупился. Потом собрался с силами, вскинул голову…

Но «красный человек» уже исчез подобно сказочному джинну.

Десять недель спустя Бонапарт поднялся на вершину Поклонной горы, чтобы обозреть луковичные купола и позолоченные шпили Москвы, сияющей на солнце, словно шкатулка с драгоценностями. Со дней, пережитых в Египте, императору не доводилось испытывать такого довольства собой.

— Взгляните, Дюрок, [66]— произнес он, едва удерживаясь, чтобы не подмигнуть. — Москва расстилается у меня под ногами, как однажды стелился Каир.

— Точно так, сир, — подтвердил генерал.

— А он еще пытался меня уверить, будто бы это невозможно. Представляете?

— Кто, сир?

Однако Наполеон, по примеру «красного человека», многозначительно промолчал. Затем он пришпорил коня и поскакал по пустынному городу навстречу ослепительно великолепному Кремлю.

На следующую ночь поджигатели черными демонами сновали по улицам, и звездное небо закрыли библейские столпы дыма и пламени. Четыре пятых огромного города обратились в пепел. Наблюдая из дворцового окна за пожаром (как некогда, на совсем иной ступени своей карьеры, он любовался мерцанием огня и ярких искр над Каиром), император почувствовал себя маленьким, одиноким и уязвимым, словно восковая кукла.

Тремя днями позже, прикрывая лицо платком, он пробирался сквозь настоящее столпотворение. Повсюду сновали мародеры, сгребающие награбленное, наемная солдатня, ухмыляющиеся узники, выпущенные из тюрем, а между ними бродила, разыскивая корм, беглая скотина. И вдруг, обогнув дымящиеся руины воспитательного дома, Бонапарт краем глаза увидел нечто необычайное: фигура в красных одеждах юркнула за почернелую печь для обжига.

— Что с вами, сир? — спросил один из гвардейцев.

Однако Наполеона, завидевшего добычу, было уже не остановить. Он направил коня прямо через горелые балки. Фигура метнулась в сторону багровым всплеском. Император окликнул неизвестного. Тот ускорил бег. Наполеон заскрипел зубами и сделал ложный выпад. Словно прочитав его мысли, гвардейцы устремились вперед, настигли незнакомца и вскоре окружили его на развалинах православной церкви. Здесь, у порушенного алтаря, Бонапарт наконец догнал преследуемого. Тот оказался шустрым сумасшедшим очень плотной комплекции в краденом плаще. Полоумный чем-то напомнил Наполеону его самого, только с увядшим умом, хотя и более крепким телом.

— Задержать его, сир? — спросил гвардеец.

— Нет… не надо… — рассеянно обронил император. — Я обознался, принял его… за другого.

Еще четыре недели спустя, когда на черные руины с небес опустилась первая снежинка, Наполеон, подгоняемый страхом окончательно потерять политический вес и здоровье, отдал исторический приказ о тысячемильном отступлении. Под крики воронья и волчий вой, отбиваясь от казаков, влача за собой караваны телег, груженных добычей, Grande Armee неровно тянулась по выжженным и разграбленным селам. Настала пора морозных вьюг; люди и лошади погибали сотнями тысяч. Теперь уже «красный человек» мерещился Наполеону повсюду: то его воины, обокрав московские театры, облачились в причудливые багровые костюмы; то какой-то несчастный, чтобы согреться, обвернулся внутренностями закланных лошадей и весь покрылся кровавой коркой; то крестьяне-варвары изловили его лазутчиков и вздернули на березах, пробив им гвоздями лбы и вырвав глаза при помощи штопоров…

Укрывшись на чердаке мучного склада под речкой Березиной, страдавший от жара император проснулся от адского хохота и, с огромным трудом открыв беленые ставни, увидел безумную картину, похожую на порождение горячечного кошмара. «Красный человек», словно буйнопомешанный, резво скакал у костра, взметая снег. Вокруг, жутко скалясь и попивая из котелков горячую конскую кровь, гоготали солдаты. Но вот один из них обрядился в шкуру волка, и Бонапарт запоздало понял: они всего лишь тешатся любительским представлением, пародией на «Красную Шапочку» Шарля Перро.