Вот почему Денон пропустил изнурительный переход, избежав нестерпимой жажды, жалящих насекомых, дизентерии, миражей, нападений свирепых, словно акулы, бедуинов, — да, этого он избежал, размышлял теперь главнокомандующий, но заодно лишился возможности своими глазами увидеть битву при пирамидах — зрелище, ради которого стоило перенести все мыслимые страдания.
Наполеон уже давно свыкся с мыслью о гибели. Он встречался с ней лицом к лицу в дни Корсиканского восстания в Тулоне, затем в Париже — во время Революции; по его приказу не раз устраивалась резня; он преодолел даже собственные суицидальные наклонности и вот наконец научился не придавать значения мыслям о безопасности на бранном поле. Теперь, когда смерть превратилась всего лишь в отвлеченное понятие, сражения обрели для Бонапарта некую сладостную притягательность. Здесь же, на этой загубленной арбузной бахче у самого Нила, битва, исход которой был заранее предрешен, переполняла душу совершенно нереальной красотой.
По левую руку сверкали каирские купола, по правую — расстилалась Ливийская пустыня, на горизонте высились пирамиды. Со всех сторон Наполеона окружали солдаты его армии — все двадцать тысяч. Дула мушкетов, карабинов и острые штыки сверкали на солнце иглами ощетинившегося дикобраза. А далеко впереди (увидев подобное, любой историк лишился бы чувств) выстроилось восьмитысячное воинство безжалостного клана, который более шести веков жестоко угнетал египтян.
Да, это были они, знаменитые мамелюки — не признающие законов, не ведающие страха, алчные, самоуверенные, бисексуальные, с юных лет обученные искусству верховой езды и брачным утехам — на изумление застывшая в развитии каста, несколько столетий тому назад истребившая воинов-крестоносцев, воспользовавшись их же численным и техническим преимуществом.
Вот они, великолепные в своих кашемировых тюрбанах, канареечно-желтых куртках-безрукавках, широких красных шальварах и богато расшитых сандалиях… Одни восседали на спинах горячих арабских скакунов, другие стояли, опираясь на медные стремена и зажимая поводья между зубами; кое-где поблескивали, взметнувшись над головами, кривые турецкие сабли или мушкеты в серебряной оправе и раздавались крики, подобные птичьим голосам в джунглях. Время от времени кто-нибудь из наиболее запальчивых предводителей с вызовом проезжал перед стройными рядами французов, поднимая тучи бронзовой пыли в лучах послеполуденного солнца… Лоснящиеся крупы коней, колыхание перьев белых цапель, полосатые куртки-безрукавки, витые шнуры… Бешеный галоп, крутой разворот — не различить, где человек, а где животное, развевается ткань… Потрясающее, сказочное зрелище настолько завораживало своим безумием, что долгое время Бонапарт просто не мог отдать приказа открыть огонь. Снова и снова он с кривой усмешкой озирал шеренги своих солдат: кто разделит его восторг исключительной красотой этой минуты, ее величием, опасностью, историчностью?.. Однако на бледных лицах лежала одна и та же печать ледяного страха и отчаянной решимости. Даже самые необстрелянные юнцы понимали, что созданы из очень хрупкого материала — из плоти и крови. В отличие от своего командующего каждый из них ощущал себя смертным и ничего не значащим в глазах провидения.
Уже через несколько часов все было кончено. Кавалеристы мамелюков опять и опять устремляли коней на французские дивизии, но каждый раз падали, подкошенные залпами картечи, выстрелами из мушкетов и кремневых ружей. Однако противник лишь больше свирепел и не желал сдаваться. Продолжая ползти по собственным еще теплым внутренностям, вражеские солдаты опустошали обоймы пистолетов и с пронзительным визгом рубили, кусались, царапались, точно дикие кошки. Раз или два какой-нибудь всадник сгоряча прорывался через передний фланг и углублялся в каре, где был разрублен на куски; плоть человеческая мешалась с алым соком и мякотью раздавленных арбузов.
Тысяча разъяренных мамелюков нашли свою смерть в тот день. Французы лишились примерно тридцати душ.
Над полем брани еще стелился густым туманом артиллерийский дым, когда победители принялись собирать с погибших богатую дань: бриллиантовые украшения, золотые слитки в зашитых карманах, нагруженные добром седельные вьюки, оружие в серебряной оправе… Те немногие, кому довелось уцелеть, отступили в охваченный паникой Каир и бежали оттуда вместе с перепуганными жителями.
С наступлением вечера Наполеон расположился в Гизе, в покинутом особняке одного из военных предводителей мамелюков. Утолив жажду несколькими бокалами шербета, главнокомандующий приказал поутру привести к нему шейхов Каира на допрос — и тут же уснул на мягком диване. Ночью штабной офицер разбудил его и сообщил, что город местами охвачен огнем. Бонапарт вышел на балкон и залюбовался далеким пожаром. Черные силуэты минаретов пронзали небо на фоне пляшущих языков пламени.
— Что же нам делать? — в большой тревоге спросил офицер.
— Это же произведение искусства, — промолвил Наполеон. — Насладимся им.
После чего обернулся и увидел, как засияли отраженным светом великие пирамиды. В это мгновение он словно проник пророческим взором в будущее: настанет время, и на его глазах запылают другие великие города.
Попивая прохладительный крыжовенный напиток, поминутно протягивая руку за мясом, приготовленным на вертеле, и вдыхая ароматные пары из длинной курительной трубки, Наполеон в который раз наблюдал за собранием шейхов, чиновников и купцов своего каирского совета в надежде выпытать столь упорно хранимую тайну чертога.
Более пяти месяцев минуло после битвы при пирамидах, а он до сих пор ни на шаг не приблизился к разгадке. Разумеется, беспокойство, встречавшее любой его намек на сокровенные чудеса: это недовольное бормотание, эти невольные гримасы на бородатых суровых лицах, — само по себе говорило о многом, однако с практической точки зрения Бонапарт и теперь знал не более, чем в Париже. И даже не мог убедить себя, что положение когда-нибудь переменится. Казалось бы, он сидел со скрещенными ногами на затейливо расшитом ковре в захваченном дворце Эзбекия, в тонком платье-рубашке типа камис [34](некоторое время он пробовал носить тюрбан и галабею, [35]но это смотрелось чересчур нелепо) и все было, как в самых волшебных мечтах: пряная пища, африканский зной, напоенный благовониями воздух, причудливые арабески на стенах — «Тысяча и одна ночь», да и только!
Однако жестокая реальность заключалась в том, что слишком многое не сходилось с желанным ответом.
Ну да, конечно, город встретил завоевателя изумительно грациозной аркой и позолоченным фонтаном, но с первой минуты показал себя отнюдь не сиятельной столицей, прославленной в сказках. Столетия эпидемий, нищеты и бесчеловечного угнетения превратили его в трущобы с мрачными кофейнями, зловонными восточными базарами, смрадной водой и лежалыми кучами мусора на глухих улицах, кишащих насекомыми. Наполеон сделал все, что мог: приказал хоронить усопших за пределами городской стены, окуривать дома, перетравить бродячих собак и обезглавить всех зараженных сифилисом продажных женщин, — но ядовитые испарения по-прежнему терзали его чувствительный нос, а глаза то и дело щурились, страдая от вездесущей пыли.
К тому же на этот народ невозможно было произвести впечатление. Чего только не предлагал Бонапарт: от ветряных мельниц до тачек. Он устроил научные лаборатории и ввел печатные станки, чтобы издавать газеты, осветил городские улицы при помощи подвесных фонарей, открыл театры, заказал подробную карту страны, велел измерить пирамиды и даже запустил тридцатифутовый воздушный шар над площадью Эзбекия… Местное население упрямо хранило явное безразличие.
Бесплодными остались и все усилия очаровать исламские власти. Наполеон справлял их бесчисленные празднества, публично отрекся от любой связи с варварами-крестоносцами, настаивал на том, чтобы возвести гигантскую мечеть, где целиком разместилась бы для молитвы французская армия (еще немного — и он приказал бы своим воинам принять мусульманство, когда бы не страх перед обрезанием). Все административные должности он раздал самым уважаемым уроженцам Каира, которых и принимал у себя ежедневно, с мыслимыми и немыслимыми почестями. А толку-то… толку… Стоило — как, например, сейчас — затронуть в разговоре тему тайных чудес: дескать, ходят слухи, что в этих песках сокрыт чертог, где человеку доступно узреть лик Аллаха, в ответ звучало нечто досадно невразумительное или намеренно загадочное.
