Фанни Кларстрём встала и, несмотря на протесты Валландера, пошла сварить еще кофе. У него уже жгло в желудке. Когда она вернулась, он изложил ей фактическую причину своего приезда в Маркарюд.

— Кажется, в газетах писали об исчезновении этой пары? — спросила она, когда он закончил.

— Женщину, Луизу, на днях нашли мертвой недалеко от Стокгольма.

— Бедняжка. Что случилось?

— Вероятно, ее убили.

— Почему?

— Пока нет ответа.

— А муж, стало быть, здесь, на фото?

— Хокан фон Энке. Если вы помните о нем что-нибудь еще, я бы с удовольствием послушал.

Она задумалась, всмотрелась в снимок, потом наконец сказала:

— Его трудно вспомнить. Думаю, я уже сообщила все, что могла. Наверно, и это кое-что о нем говорит? Он держался скромно, зачастую молчал, был не из таких, кто больше всех пил да шумел. Помню, он постоянно улыбался.

Валландер наморщил лоб. Может быть, память ей все же изменяет?

— Вы уверены, что он улыбался? По моему впечатлению, он был очень серьезным человеком.

— Возможно, я ошибаюсь. Но в одном я уверена: он не принадлежал к числу самых оголтелых поборников войны. Напротив, помнится, он был одним из очень немногих, кто порой пытался призывать к миру. Я запомнила конечно же потому, что именно это меня интересовало.

— Что?

— Мир. Я и мои товарищи еще в пятидесятые требовали, чтобы Швеция отказалась от ядерного оружия.

— Значит, Хокан фон Энке говорил о мире?

— Так мне запомнилось. Но прошло столько времени.

— Еще что-нибудь можете вспомнить?

Валландер видел, что она вправду напрягает память. Он только пригубил кофе, пить не стал, предпочел грызть сухарик. Как вдруг почувствовал, что выпала пломба. И зуб сию же минуту заболел. Он завернул пломбу в бумажную салфетку, сунул в карман. Середина лета, его дантист наверняка в отпуске, пошлют куда-нибудь в неотложное отделение. Он с досадой подумал, что физически прямо-таки разваливается, то одно, то другое отказывает. Когда откажут самые важные органы, всему конец.

— Америка, — неожиданно сказала Фанни Кларстрём. — Я знала, есть кое-что еще.

Этот инцидент произвел на нее глубокое впечатление и врезался в память, потому и вспомнился очень отчетливо.

— Случилось это, когда я чуть ли не последний раз работала у господ офицеров. Очевидно, были пожелания, чтобы их обслуживали официантки помоложе, в коротких юбочках и не с такими отечными ногами. Я не переживала, поскольку мне уже стало невмоготу подавать этим господам еду и напитки. Собирались они в первый вторник каждого месяца. Пожалуй, шел восемьдесят седьмой, ранняя весна. Да, я точно помню, потому что сломала мизинец на левой руке и долго бюллетенила. А в тот вторничный вечер как раз снова вышла на работу. Стоял март. Кофе с ликером или коньяком всегда пили в мрачноватой комнате с кожаными креслами и темными книжными шкафами. Комната мне запомнилась потому, что я всегда любила читать. И однажды, когда пришла на такой ужин заранее, я, перед тем как накрывать столы, зашла туда и заглянула в книжные шкафы. К моему удивлению, вместо книг на полках стояли муляжи, одни только корешки. Владелец или, может, архитектор по интерьеру наверняка закупил их на каком-то складе реквизита. Помню, мое уважение к этим людям получило еще один серьезный удар… — Она выпрямилась в кресле, словно призывая себя к порядку. — Неожиданно кто-то из присутствующих заговорил о шпионах. Я как раз обходила всех с бутылкой дорогого коньяка. Вообще о шпионах рассуждали нередко. Весьма популярным объектом был Веннерстрём. В подпитии многие изъявляли готовность прикончить его. Помню, адмирал, кажется по фамилии фон Хартман, заявил, что его надо медленно удавить балалаечной струной. Как вдруг заговорил Хокан фон Энке. Спросил, почему никого не волнует, что в Швеции могут орудовать и шпионы США. Ему дали резкий отпор, обернувшийся крайне неприятной перепалкой, когда многие из офицеров поставили под сомнение его лояльность. Конечно, все были более-менее пьяны, за исключением, пожалуй, именно Хокана фон Энке. Так или иначе, он возмущенно встал и покинул собрание. За все время, пока я там обслуживала, такого никогда не бывало. Вернулся ли он в их компанию, я не знаю, ведь нашу сестру заменили хорошенькими молодыми официантками. Этот инцидент я так хорошо помню, разумеется, потому, что мы с товарищами все время думали о том же: если у русских есть в Швеции шпионы, в чем сомневаться не приходится, то и американцы явно не сидят сложа руки. Но господа офицеры этого понимать не желали. Или понимали, но предпочитали не видеть.

Фанни Кларстрём встала, чтобы подлить кофе. Валландер вежливо прикрыл свою чашку ладонью. Когда она опять села в кресло, он бросил взгляд на ее отечные ноги и расширенные вены. И живо представил себе ее там, среди офицеров в банкетном ресторане.

— Вот что я запомнила. Это вам хоть как-то поможет?

— Безусловно, — сказал Валландер. — Всякая новая информация увеличивает наши шансы выяснить, что произошло.

Фанни Кларстрём сняла очки, пристально посмотрела на него:

— Его тоже нет в живых?

— Мы не знаем.

— А он не мог ее убить?

— Этого мы опять-таки не знаем. Хотя, конечно, все может быть.

— Обычная история, — вздохнула она. — Мужья убивают жен. Иногда утверждают, что собирались затем покончить с собой. Однако многим не хватает духу.

— Верно. Так бывает часто. Многие мужчины оказываются большими трусами, когда вправду доходит до дела.

Фанни Кларстрём вдруг опять заплакала, едва заметными ручейками слезы побежали по щекам. У Валландера снова перехватило горло. Одиночество — штука некрасивая, подумал он. Бедная женщина, сидит здесь среди безмолвных фотографий, в компании одиночества.

— Раньше я никогда не плакала, — сказала она, утирая слезы. — Но он приходит ко мне, мой муж, тем чаще и чаще, чем старше я становлюсь. Думаю, он ждет меня там, в пучине, зовет к себе. И скоро я уйду. Вроде как дожила свой срок до конца. А старое, измученное сердце все продолжает биться. На смену нашей осени приходит для других весенняя пора.

— Стихи, — сказал Валландер.

— Знаю, — рассмеялась Фанни Кларстрём. — Старой перечнице приходят в одиночестве на ум поэтические строки.

Валландер поднялся, поблагодарил. Она настояла проводить его до машины, хотя он видел, что ноги у нее болят. Человек с косилкой исчез.

— Лето приносит с собой тоску, — сказала она, пожимая ему руку. — Моего мужа нет вот уже шестьдесят с лишним лет. А я все равно иной раз так тоскую по нем, как когда мы только-только познакомились, как в те считаные годы, что прожили вместе. Полицейский может чувствовать что-то подобное?

— О да, — сказал Валландер. — Еще как.

Она помахала вслед отъехавшей машине. Вот и ее я никогда больше не увижу, подумал Валландер. Он оставил позади поселок и печаль, вызванную визитом к Фанни Кларстрём, но невольно размышлял о ее замечании, что мужья убивают жен, а затем оказываются слишком трусливы, чтобы покончить с собой. После встречи с Германом Эбером он первым делом подумал, что Луизу мог убить Хокан фон Энке. Ни мотива, ни улик, ни следов нет. Просто среди множества версий есть и такая. Однако произнесенная Фанни Кларстрём фраза как бы заставила его вернуться к этой хрупкой гипотезе. По дороге через смоландские леса он пытался представить себе цепочку событий, приведших к тому, что Луизу убил ее собственный муж.

Домой Валландер приехал, так ничего для себя и не прояснив.

Тем вечером он долго лежал без сна и думал о Фанни Кларстрём.

Валландер еще спал, когда затарахтел телефон. Старый отцовский аппарат, который он по чистой сентиментальности забрал себе, разбирая перед продажей лёдерупского дома тамошние вещи. Сперва он не хотел снимать трубку, но потом все-таки встал и ответил. Звонила новенькая девушка из проходной Управления. Эбба, занимавшая сей пост долгие годы, ушла на пенсию и вместе с мужем переехала в Мальмё, где жили их дети. Имя новой девушки Валландер вспомнить не сумел — кажется, Анна, но он не был уверен.