У каждого большого города есть свое парадное лицо, свой фасад, которым он встречает гостей, заставляя их восхищаться и любоваться собой. Но чем ближе узнаешь город, тем больше он поворачивается к тебе своим истинным лицом. И в конце концов невозможно представить себе город таким, каким ты видел его впервые. Однако в Париже Лилиан никогда не разочаровывалась. Она шла по Елисейским Полям, и их парадная помпезность обещала лишь новые удовольствия. Чем чаще Лилиан бывала в Париже, тем больше восхищалась этим городом.

Вдали показался обелиск, возвышающийся на площади Согласия. Лилиан шла по широкому бульвару; старые каштаны шелестели над головой, воздух Парижа наполнял легкие, от стен зданий веяло ароматом столетий. Этот город был ее городом. На какое-то мгновение Лилиан пронзило ощущение своего единения с Парижем, с его стенами, мостами, с его воздухом. Лилиан даже остановилась на миг — таким острым было это чувство.

Над площадью Согласия повисло синее марево выхлопных газов. Здесь бесконечной шеренгой выстроились туристские автобусы. Их содержимое разгуливало по соседним улицам, наполняя воздух радостными криками и щелчками фотокамер. Лилиан, с опаской взглянув на толпы туристов, постаралась как можно быстрее пройти мимо. Она миновала Оранжери и, немного запыхавшись, вошла в сад Тюильри. На просторной поляне мальчишки играли в шары. Несколько праздных зевак наблюдали за их игрой, косясь на проходящих мимо женщин. Лилиан с гордостью вспомнила, что на ней платье от Диора, и неторопливо прошествовала мимо. В Вашингтоне, где главной ценностью считается власть, искусство одеваться, в сущности, давно уже умерло. Возможно, это стало результатом более грубого образа жизни, именуемого американским.

Как бы там ни было, в Париже в этом отношении все иначе. Здесь одежде, вообще внешнему облику человека придавали первостепенное значение. Здесь царил неподражаемый французский шик. Он определялся не столько счетом в банке, сколько врожденным вкусом парижан. Здесь сложно было заметить разницу в возрасте, все вокруг выглядели молодо. Может быть, именно в этом и заключалась вечная юность Парижа. Люди не стеснялись старости, они попросту не обращали на нее внимания. Стариковская застенчивость, так часто встречающаяся в Америке, здесь вызвала бы лишь недоуменную улыбку.

Лилиан нашла свободную скамейку, удобно устроилась на ней и принялась с интересом наблюдать за мальчишками. Они играли самозабвенно и с огромным азартом. Лилиан нравилась их увлеченность игрой.

Филипп как-то сказал, что его жизнь — игра. Это было очень давно, в Токио, в самом начале их отношений. Она тогда не поняла, что он имеет в виду. Когда же Филипп отказался объяснить эти слова, Лилиан обиделась. Она улыбнулась. Теперь-то ей все ясно. Теперь она понимала не только Филиппа, но и себя. Лилиан всегда считала, что она лишь половина человеческой личности, что цель ее жизни — обрести недостающую половину в лице возлюбленного. Но все оказалось куда сложнее ее девических представлений. Брак выявил в ней самой много нового и неожиданного для нее. Брак определил границы мира, в которых ей отныне следовало жить. Лилиан полагала, что должна быть благодарна за это Филиппу.

Но в отношении самого Филиппа все обстояло совершенно иначе — тут приходилось принимать во внимание очень и очень многое. Как было, например, во время их единственной поездки в Париж. Конечно же, это она настояла на путешествии в Европу. Но ее, помнится, тогда очень удивило нежелание Филиппа посещать ту или иную страну Старого Света, нежелание, словно якорь тянущее вниз их обоих. С точки зрения Филиппа, следовало отправиться не в Париж, а куда-нибудь в Бирму или Гиндукуш.

В свою последнюю ночь в Париже они заказали столик на bateau mouche, небольшом речном трамвайчике, курсирующем по Сене. Филипп все называл его barquette, «лодочка», чем до слез смешил официанта.

Лилиан тогда уже довольно бегло изъяснялась на французском, Филипп же страшно досадовал и злился на свою неспособность овладеть этим языком. Если бы они действительно отправились в Бирму или Гиндукуш, он заговорил бы на любом из бытующих там наречий в течение двух недель. На самом же деле Филипп злился на Лилиан за то, что она уговорила его поехать в Париж. Он без конца твердил, что в Европе невозможно найти настоящую цивилизацию, что европейцы, а французы в особенности, не имеют никакого представления об истинной культуре. При этом он обычно добавлял, что даже японцы, самый цивилизованный народ в мире, неспособны понять, что в Европе царят варварство и дикость.

Лилиан тогда примирительно заметила, что, возможно, французы попросту неспособны постичь собственной дикости. Филипп покраснел, вскочил и отошел к борту. Лилиан осталась сидеть за столиком одна. Ее уже не радовали ни сгущающийся нежно-розовый сумрак, ни проплывающий мимо Париж. Когда показались шпили Нотр-Дам, она встала и отправилась на поиски Филиппа.

— Ты похож на человека, побывавшего на том свете, — заметила Элиан. — Тебе удалось хоть сколько-нибудь поспать в самолете?

Майкл напряженно смотрел прямо перед собой.

— Поспать? Нет, не удалось. Думал об Одри.

Был поздний вечер, но на шоссе, ведущем из токийского аэропорта Нарита, как обычно, теснились автомобили.

— Как этот ублюдок Удэ мог попасть в «ДС-9»? И как им удалось подняться в воздух без навигационных огней?

Элиан внимательно посмотрела на Майкла.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке. — Он потянулся, не снимая рук с руля, потом осторожно потрогал забинтованный нос и распухшую верхнюю губу. — Сейчас гораздо лучше. — Майкл замолчал.

Его мысли занимала не только Одри. Он беспокоился о Джоунасе. Его голос во время последнего телефонного разговора звучал подавленно и устало. Майкл не мог припомнить случая, когда бы дядя Сэмми был болен или разбит.

На последний звонок Майкла Джоунас не ответил. Начальник отдела МЭТБ прилетел из Гонолулу специально, чтобы разобраться с разведкой ВМС. Бог мой, сколько же было шуму, — но это его проблемы. Майклу и Элиан необходимо было как можно скорее покинуть Гавайи. Вслед за «ДС-9» с Одри на борту.

Майкл смотрел, как дождь заливает стекло. Дворники старательно сновали вверх-вниз, разгоняя струи воды. Погода была под стать настроению. Майклом владело отчаяние. Он гнал от себя невеселые мысли, но они возвращались вновь и вновь.

— Майкл, ты уверен, что с тобой все в порядке? Я чувствую, что тебе плохо. Не молчи же. Ты не сказал ни слова с тех пор, как мы покинули Мауи.

— Оставь меня в покое. — Майкл дернул плечом. — Не лезь и не пытайся разобраться. Твои мысли и твои чувства сейчас обманчивы.

— Почему ты злишься?

— Я не злюсь. — Майкл прекрасно понимал, что он именно злится, но снова упрямо повторил: — Я не злюсь. Я просто устал от твоей неистребимой веры во всеобщие духовность и благородство. Я устал от святынь.

— Глупо. Ты говоришь ерунду, что лишь подтверждает мои слова.

— Что ты хочешь этим сказать? — Майкл и сам не мог понять, почему он так рассержен на Элиан. Он вдруг осознал, что злился на нее в течение всего полета.

— Все было нормально, когда ты спас мне жизнь в Кахакулоа. Ты ведь мужчина, тебе на роду написаны героические деяния. — Элиан вздохнула. — Но когда возникла обратная ситуация и настала моя очередь спасать тебе жизнь, ты принял это не так спокойно. Оказалось, что тебе трудно смириться с этим фактом, не так ли?

— Какая чушь. — Но Майкл не услышал в своих словах особой убежденности.

Они замолчали. Дворники негромко шуршали, нагоняя сон.

— Прости меня. — Майкл прервал затянувшееся молчание: — Ты права. Но лишь отчасти. Я злюсь не столько на тебя, сколько на себя. В самолете я вел себя как полнейший дилетант. — Он стукнул ладонью по рулю.

— Но, Майкл, — Элиан положила руку ему на колено, — ты и есть любитель. В этом нет ничего плохого. И не надо этого стыдиться.

— Тсуйо, мой учитель, не простил бы мне. Кабы не ты, я был бы уже мертв.