— Глядя на этот текст, господа, можно с уверенностью сказать, что все эти фрагменты — осколки той самой базальтовой плиты, фрагменты которой оказались в Париже, Берлине и Египте. Соотнесенность берлинской и египетской части очевидна: оба отрывка текста совпадают друг с другом безукоризненно, и при этом не возникает смысловых противоречий. Что касается сегмента, который хранился в Лувре, то его нельзя прямо соотнести с остальными двумя частями, если рассматривать последовательность строк, однако в его принадлежности к этой плите тоже нельзя сомневаться. К тому же размер шрифта, глубина гравировки и характерные очертания букв указывают на то, что мы имеем дело с одним и тем же объектом. Гладкий левый и нижний край нашего осколка указывает на то, что это угловой сегмент.

— Ce sont de contes en l‘air! [10] — перебил своего парижского коллегу профессор Д’Ормессон. — Предположим, что вы правы. Я даже соглашусь с вами. Но тогда нам нужно согласиться с тем, что ваш осколок выеденного яйца не стоит, пока не будут обнаружены недостающие части. Мы пока даже не знаем, скольких обломков нам недостает. Идет ли речь об одном, двух или трех элементах. Покоятся ли они еще в песках близ Рашида или уже сотни лет как выкопаны и сегодня находятся в музейных хранилищах среди тысяч других обломков.

Миллекан лишь растерянно пожал плечами. Их стартовая отправная точка была не из лучших, и он не мог не признать этого. Археология может одурманивать, как опиум, и возбуждать, как шампанское, но вместе с тем может быть сухой, как дубленая кожа. Однако не это ли так привлекает в поставленном перед ними задании?

В караван-сарае, в миле юго-восточнее Асуана, Нагиб эк-Кассар в назначенный день принял пять ящиков пряностей из Судана. Жара и миллионные полчища жирных черных оводов и мух, которые назойливо лезли в глаза, нос и рот, сделали невыносимым пребывание в этой местности, и Нагиб поспешил нанять повозку, запряженную волом, чтобы перевезти ящики на пристань.

Старый феллах с темным морщинистым лицом предложил достать колымагу за пятьдесят пиастров. Это была запредельная цена, но Нагиб согласился при одной мысли, что ему наконец удастся выбраться отсюда. Он уже несколько дней жил в страхе.

Последнюю ночь он провел в гостинице «Абталь эль-Тахир», дешевой ночлежке, окна которой из-за жары были заколочены гвоздями. Нагиб решил не селиться в живописной гостинице «Катаракт» с красно-бурой террасой второго этажа не только из-за того, что там было дорого. В этой гостинице останавливались в основном англичане. Но и «Абталь эль-Тахир» кишела иностранцами — Нагиб все время жил в страхе, что его кто-нибудь узнает, приходил в комнату лишь рано утром, чтобы урвать несколько часов беспокойного сна. Страх был велик, но не меньше была и ненависть. Британцы занимали самые красивые места в этой стране, а египтяне по-прежнему ждали исполнения данных еще перед войной обещаний о независимости.

Старик шел рядом с запряженной волом повозкой, а Нагиб, обмотав голову платком от палящего солнца, сидел на ящиках. Он считал, что ему еще повезет, если удастся добраться со всем грузом до места в целости. Только теперь ему окончательно стало ясно, во что он вляпался. Полицейские, а зачастую и британские солдаты, наблюдали за каждым перекрестком.

И неудивительно, что Нагиб, погрузившись в мрачные мысли, не любовался красотами окружающего ландшафта. Охряно-красные скалы песчаника возвышались на краю пустыни, как слоны, спешащие к реке на водопой. Пальмы, листья которых развевались на горячем ветру, одиноко стояли, чувственно покачиваясь, как не терпящие соперниц танцовщицы.

Нагиб не понимал, почему Али ибн аль-Хусейн сам не забрал товар, а поручил это задание ему и Омару, хотя не знал, можно ли им доверять. Все это повергало его в еще большее беспокойство. Нагиб осмотрел ящики. Они были сколочены из неструганых досок, скрепленных тонкими жестяными лентами. На их поверхности стояла арабская надпись «Хартум-Каир». Нагиб чувствовал себя не в своей тарелке, ему становилось не по себе от того, что он не знал, какой груз на самом деле находится в ящиках. Он постоянно думал о том, не скрывается ли что-либо более опасное за его миссией. Чем больше Нагиб об этом размышлял, тем больше в нем крепло сомнение, что он действительно перевозит пряности. Его один раз уже обвинили в преступлении, которого он не совершал. И на этот раз обстоятельства складывались так, что Нагиб мог попасть в ловушку.

Нагиб испугался, когда старик остановил повозку громким и протяжным криком «Э-э-эйя!». Служащий почтового пароходства в тюрбане, с повязкой на глазу помог разгрузить ящики и сообщил:

— Отплытие парохода задержится до поздней ночи, куда нужно доставить груз?

— В Каир, — ответил Нагиб, указав на надпись на одном из ящиков.

Служащий разрешил грузить их на борт.

— До десяти пароход точно не отправится, — сказал он и, подмигнув здоровым глазом, добавил: — На шариа Амир эль-Гоуш есть девочки по пять пиастров.

Отдав служащему бакшиш, Нагиб попрощался с твердым намерением больше не возвращаться сегодня к погрузке и затерялся в сутолоке асуанского базара. Вокруг него царило деловое оживление. Торговцы с юга — дерзкие сыны пустыни — пытались договориться с местными продавцами, выменивая фрукты, шкуры и искусно сотканные ковры на пищу и одежду. Пронзительные крики домашних птиц, выставленных в клетках, сливались с голосами уличных торговцев, которые со своими медными подносами с выпечкой и напитками всевозможных цветов лавировали в толпе. Здесь можно было купить галабии ярких цветов, мешки из грубой хлопчатобумажной ткани, галантерею из разноцветного стекла, еду и дешевые духи, распространявшие разнообразные ароматы. И среди всего этого — вяленая рыба, мясо с кровью, кипящие котлы с дьявольски острыми овощами, которые продавали маленькими порциями.

Это был праздник, от которого рябило в глазах и который мог измучить своими ароматами любого человека, даже с самым притупленным обонянием. Но Нагиб все не мог успокоиться. В каждом торговце, каждом чужаке он видел шпиона, предателя или соглядатая, преследовавшего его в толпе. Вскоре состояние молодого человека стало приближаться к сумасшествию.

Нагиб не решался остановиться, он бежал по улицам, над которыми для защиты от солнца были натянуты распоротые по шву мешки, словно за ним гнались фурии. Он не мог мыслить здраво, словно под влиянием какого-то парализующего наркотика, который вызывал в душе хаос и неуверенность, полностью был лишен силы воли. Нагиба несло, как бумажный кораблик на ветру, он отдался на милость событиям, не осознавая своего положения. Измотанный и разбитый, он в отчаянии опустился на стул в уличном кафе и, влив в себя несколько рюмок анисовой водки и почти столько же чашек черного варева, погрузился в забытье, которое заставило его отрешиться от происходящего вокруг.

В унынии Нагиб даже не заметил, как наступил вечер и золотые огни превратили базар в зеркальную комнату из «Тысячи и одной ночи». В сознание Нагиба не проникали даже чувственные мелодии уличных музыкантов, которые ходили от дома к дому, от кафе к кафе. И он точно заснул бы, если бы вдруг не почувствовал на плече чью-то руку.

Это прикосновение подействовало на Нагиба как удар плетью. Он решил, что его свободе настал конец. О бегстве нечего было и думать. Он еле-еле поднялся со стула. Только когда незнакомец заговорил с ним, Нагиб узнал одноглазого.