— Я полагаю, позвонить надо здесь? — насмешливо спросила Амина, указывая на маленький колокольчик, висевший над одной из массивных дверей.

Пастух, которого мы встретили по дороге, когда поднимались, сказал нам, что в монастыре остался только один монах и он не разрешает туристам входить в обитель.

— Вы зря поднимаетесь! — добавил он. — С самой Пасхи он ни разу никого не впустил туда. Кто знает, может, он уже умер!

Я поблагодарил его за советы, а он усмехнулся и свистом отозвал свою собаку, которую уже с утра искусали клеши.

— Пошли туда! — сказал Ганс. — Не жариться же здесь, словно ветчина на сковородке.

Амина одернула майку, поправила на голове каскетку и попыталась принять «мужскую» позу: твердо уперлась ногами в землю, изогнулась, сунула руки в карманы и втянула шею в плечи. Если такими женщины представляют себе мужчин…

Я потянул за шнурок, и звон колокольчика разнесся по всей долине, от холма к холму. Ганс демонстративно закрыл уши:

— Здесь такое эхо, что трудно избежать любопытных проныр вроде Гиацинта.

Мы подождали несколько минут. Никого. Я уже готов был снова позвонить в колокольчик, когда маленькое окошечко над массивной дверью открылось.

— Что вам угодно? — спросил хриплый голос по-гречески.

— Профессор Сикелианос? — спросил, в свою очередь, я.

Молчание, потом:

— Профессора Сикелианоса здесь больше нет.

— Профессор, меня зовут Морган Лафет, со мной мои…

— Монастырь закрыт! Уходите!

— Нас послал к вам профессор Тул, — настаивал я. — Мы проделали долгий путь, чтобы увидеться с вами, нам обязательно нужно поговорить.

— Здесь нет Сикелианоса, уходите!

Окошечко резко захлопнулось, я выругался.

— Профессор Сикелианос! — крикнул я, молотя сжатым кулаком в дверь. — Эдвард Тул мертв! Откройте дверь!

Амина положила руку мне на плечо:

— Морган, это бесполезно.

Я колотил изо всех сил.

— Он убит, профессор! Я должен поговорить с вами.

— Морган, остановись! Он не…

Она осеклась, услышав звук отодвигаемого засова. Мы отступили на шаг, тяжелая дверь отворилась, и в ней показался старик среднего роста с бритой головой и в черном одеянии.

— Входите, — негромко сказал он.

Мы вошли, и он тотчас закрыл за нами дверь. Ганс помог ему задвинуть тяжелый засов, и профессор Сикелианос — нет, брат Костас — обернулся и оглядел нас. Его загорелое лицо было изборождено морщинами, как сушеная слива, и казалось, что одна нога у него не сгибается.

— По обычаю женщины не должны сюда входить, — сказал он, кивнув в сторону Амины.

Амина отвела взгляд, а я вступился за нее:

— Я думаю, сейчас не время соблюдать монашеские правила и доктрины, профессор.

— Брат Костас, — поправил он меня. — Проходите.

Мы проследовали за ним через небольшой дворик и вошли в прохладные монастырские коридоры. На стенах висели покрытые пылью иконы, мебель тоже была вся в пыли, с потолка повсюду свисала паутина.

— В этой части монастыря никто не живет, — сказал наш провожатый, как бы извиняясь за запущенность коридоров. — Братья славились своей иконописью, но после их смерти никто не пришел им на смену. Никто не хочет идти сюда.

— Вы живете один? — спросила Амина.

— Да, уже больше пяти лет.

— Теперь я понимаю, почему профессор Тул говорил о ските, — заметил я.

— Такая жизнь меня вполне устраивает. Входите, прошу.

Мы вошли в небольшую сияющую чистотой келью, которая, судя по всему, служила и кухней, и гостиной, и рабочим кабинетом. На массивном деревянном столе громоздились множество плошек с красками, кисти и мольберт.

— Восхитительно, — сказала Амина, разглядывая почти законченную икону.

На иконе была изображена идиллическая картина земного рая. Ангелы под звуки труб и тамбуринов охапками собирали золотистые колосья хлеба.

— Я продаю их магазинам для туристов, чтобы купить кое-какие продукты и предметы первой необходимости, — спокойно объяснил старик, ставя на стол хлеб, сыр и кувшин овечьего молока. — Угощайтесь, вы, должно быть, устали, поднимаясь сюда. Не роскошно, но молоко свежее, а делаю сыр и пеку хлеб я сам.

— Не беспокойтесь, у нас есть бутерброды, — смущенно сказал Ганс.

Сикелианос улыбнулся ему:

— Вы меня не объедите, сын мой, не бойтесь. Это просто скромный обед. Угощайтесь.

И не ожидая ответа Ганса, славный старик отрезал три толстых ломтя хлеба, на которые положил по хорошему куску свежего овечьего сыра, и наполнил молоком наши стаканы.

— Чертовски вкусно! — воскликнул Ганс, жадно впиваясь зубами во вкусный хлеб.

Он был прав. Такой казалось бы простой обед оказался превосходным.

— Вот что должно заменить вам ваш фаст-фуд, как теперь говорят, — добродушно поддразнил нас Сикелианос, наливая себе стакан молока.

Ганс энергично закивал в знак согласия, а Амина расхохоталась.

— Эдвард покинул нас, — вздохнул старик, молитвенно сложив руки. — Бог принял его душу.

— Наверное, вы хорошо его знали…

— Может, не очень милосердно с моей стороны так говорить, но он заставлял меня терять время. Бедняга.

Я отложил хлеб и выпил глоток молока.

— Вы знаете, кто были эти люди, которых он так боялся? Те, кого он называл стражами гробницы?

Старый профессор глубоко вздохнул и печально покачал головой:

— Я знаю, кем они были некогда, но не знаю, кто они теперь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что они жили очень давно, — сказал он тихо. — В тринадцатом или четырнадцатом веке до нашей эры…

Он поудобнее уселся на стуле, скрестил руки, и взгляд его стал каким-то отстраненным. Облако неожиданно закрыло солнце, насыщенный ароматами ветерок, прорвавшись через кипарисовые ставни, всколыхнул волосы Амины, и она вздрогнула. Пыль мгновение покружилась в последнем луче солнца и тут же исчезла, келья погрузилась в полумрак, наполненная воспоминаниями о далеком и не слишком далеком прошлом. Ганс положил хлеб на край стола, уперся подбородком в скрещенные руки, и все мы с вниманием стали слушать неторопливый рассказ профессора.

— Десять лет — в ту эпоху это составляло четверть жизни. Столько длилась война, которая, согласно мифу, началась три тысячи пятьсот лет назад и ввергла в огонь и кровь процветающий город Трою. Многие герои сложили свои головы у гигантских стен города, но самым известным из них, безусловно, был легендарный Ахилл. Его слава и мужество были так велики, что в его честь около Геллеспонта воздвигли храм. Много уважения было оказано памяти великого Ахилла, и еще больше было паломников, которые переплывали моря, чтобы возложить дары к ногам священников, стражей гробницы. Действительно ли они служили посредниками между верующими и знаменитой личностью, покой которой охраняли? Действительно ли их устами во время церемоний говорил молодой воин? Древние утверждают, что да, и каждый гражданин государства, который посетил последнее пристанище героя, просил у него совета. Все, кроме одного.

— Александра… — прошептал Ганс.

— Да, Александра, сын мой, — согласился монах. — Александр возглавил огромную армию, какой никто не видал со времен царя Ксеркса. [69]Александр жаждал побед и был убежден, что доспехи Ахилла, сработанные самим Гефестом, сделают его непобедимым. И он забрал их прямо на глазах стражей гробницы, которые, боясь расправы, не осмелились противиться ему, да и как бы эти несчастные, чтящие культ героя, смогли выдержать натиск тысяч солдат? Ахилл лишился своих самых ценных сокровищ, но, несмотря на такое оскорбление, священники-стражи продолжали свое неусыпное бдение год за годом, век за веком, храм больше никогда не опустошался, и каждый молился, чтобы боги вернули похищенное. Священники, герольды, принцы и послы приезжали в Александрию, чтобы потребовать доспехи Ахилла, но их просьба каждый раз отклонялась, хотя и выслушивалась. Так прошли четыре века, и, когда никто уже не ждал этого, чудо свершилось. Никто не обратил внимания на этого человека, потому что он походил не на священника, не на принца, а на старого раба.