— Ганс…

— А на пакетах молока всегда пишут «легко открывается», но в конце концов их проходится открывать с помощью ножниц, — продолжил он, злобно глядя на стол. — А «закрывающиеся» пакетики никогда снова не закрываются.

— Ганс…

Он поднял голову и наконец осмелился посмотреть мне в глаза.

— Я думаю, тебе пора забыть о томате.

Он взглянул на чуть испачканную салфетку, на чистый уже стол, потом схватил кухонный нож и разрезал пиццу на куски, испортив весь ее вид.

Я уселся на полу на большой диванной подушке, взял тарелку, которую протянул мне Ганс, и, чтобы немного разрядить атмосферу, начал рассказывать ему о Бертране, о своем отце и о дружбе, связывавшей их с дедом Ганса. Я думал, что это поможет ему расслабиться, но все было тщетно.

— Твой брат умер? — спросил он, умяв половину пиццы.

Я кивнул.

— Давно это случилось?

Прежде чем ответить, я проглотил кусочек ветчины.

— Теперь уже больше года, как Этти покинул нас.

— А вы совсем не похожи, право, — заметил он, показывая на фотографию, что стояла в рамочке на столе.

Я поставил еще полную тарелку на стол и закурил сигарету.

— Этти был усыновлен моим отцом. Он был индиец.

— Я догадался об этом.

И правда, на фотографии, о которой шла речь, Этти был одет в лунги, [22]не говоря уже о том, что в углу гостиной около окна до сих пор находился маленький жертвенник, поставленный им по обету.

— Вы вместе росли?

— Нет. Мне было пятнадцать лет, когда мой брат вошел в нашу семью. Покинув пансионат, я поехал в Индию к отцу и там обнаружил, что с ним живет Этти, которого отец, не сказав мне об этом ни слова, усыновил.

Ганс, который уже поднес к губам свой стакан, опустил руку.

— Папа был убежден, что я буду благодарить богов за то, что небеса послали мне брата. Но я в тот же день сразу обругал Этти и, когда он пришел на раскоп, столкнул его с лестницы.

— Столкнул… столкнул?

— Да. Он сильно поранил колено, а я еще и пригрозил ему. Сказал, если он хотя бы рот откроет, чтобы пожаловаться, я его убью.

— Но ты же так на самом деле не думал?

— В ту минуту так и думал.

Ганс вздрогнул, представив, на какое буйство я способен.

— Он страшно испугался, и когда в конце дня вернулся мой отец, оказалось, что Этти исчез.

— Вы его сразу нашли?

— Нет. Отец и его друзья искали Этти несколько дней, а я молился, чтобы они никогда его не нашли. Твой дед тогда работал с моим отцом и однажды буквально ворвался в дом, уверяя, что Этти видели в какой-то деревне к югу от Дели. Он вернулся к своим. Папа силой усадил меня в машину, хотел, чтобы я поехал с ним в эту деревню.

— Зачем?

Ганс поставил свой стакан на стол и, опершись о край дивана, наклонился вперед, всем своим видом выказывая внимание и заинтересованность. Я, наверное, никогда еще не видел, чтобы он с таким интересом слушал кого-нибудь или выказывал когда-либо так свои чувства: на лице его было написано любопытство, смешанное с сочувствием, осуждением и доброжелательностью. Такое выражение было свойственно его деду, и, увидев его на лице этого мальчишки, я даже как-то растерялся.

— Зачем? Я сам много раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Приехав в деревню, мы узнали, что она делится на две части: в одной жили те, кто принадлежал к касте, а в другой — далиты, «неприкасаемые». Именно туда направился мой отец, и я никогда не забуду, что я там увидел… — Я залпом опустошил свой стакан и продолжил: — Дорога, по которой вел машину отец, испускала зловоние, она заканчивалась своего рода сточной канавой. Там дети и подростки перерывали корзины, полные всяческих отбросов и мусора, а потом уносили их на плечах или на голове. Руки и ноги у них были покрыты этой грязью, и их облепляло столько мух, что ты не смог бы их сосчитать. Среди них был и Этти.

Ганс, скривившись, сглотнул слюну и с трудом произнес:

— Он рылся в… помойках?

— Он искал осколки стекла и складывал их в свою корзину. Разбирать эти отбросы, брать всякий мусор и пустые бутылки, собирать все, за что можно было выручить несколько рупий или кусок хлеба, — вот единственное, что было разрешено делать «неприкасаемым». Вот из этого ада мой отец увез Этти. И вот куда я вернул его, выгнав из дома.

Я зажег другую сигарету, а Ганс с задумчивым видом тихо покачал головой, пытаясь представить себе эту сцену. Одно дело смотреть от скуки воскресным вечером репортаж о «третьем мире» и совсем другое — соприкоснуться с нищетой через человека, который видел ее так же близко, как меня.

— Вы его сразу же забрали, я думаю? — спросил он наконец бесцветным голосом.

— Мой отец его буквально похитил. Он силой запихнул его в машину прямо таким, какой он был, покрытым… грязью, и, как ураган, умчался. Но, выехав из деревни, он заметил, что одно колено Этти обмотано грязной тряпкой и явно воспалено. Наверное, подумал он, Этти поранился осколком стекла и в ранку попала инфекция. Я не сказал папа о его падении с лестницы. Мы направились в благотворительную клинику — «неприкасаемых» было категорически запрещено помешать в хорошие больницы, — и я, увидев вблизи его зияющую гнойную рану, в ужасе закричал.

— Испугался вида крови? — удивился Ганс.

— В его колене копошились черви.

Ганс открыл было рот, словно хотел воскликнуть что-то, но не смог — отвращение сжало ему горло.

— Я не признался отцу в своем поступке тогда, сделал это только годы спустя. А Этти не упоминал об этом никогда, хотя чуть не лишился ноги. Мы вернулись во Францию через два года, и за это время я научился понимать своего брата, привык к нему, а потом и полюбил. Двадцать лет мы все делили с ним пополам.

Я замолчал, охваченный нахлынувшими на меня воспоминаниями, и смял сигарету. Ганс схватил фотографию Этти и внимательно вгляделся в нее, губы его едва тронула печальная улыбка.

— Когда ты смотришь на него, тебе, должно быть, больно думать о том, сколько страданий он вынес. Почему дед никогда не рассказывал мне об этом мире?

Я пожал плечами и налил себе содовой.

— Наверное, он думал, что мне все еще десять лет и я ничего не понимаю.

Ганс осторожно поставил фотографию на стол и встал, чтобы сделать несколько шагов по комнате. Он явно был потрясен.

— Может, не было повода рассказать, а может, он хотел оградить тебя от этой мерзости.

— Я склоняюсь ко второму вердикту, господин адвокат. Мне было семнадцать лет, кода он признался мне, что моя мать умерла от цирроза печени, а не от опухоли мозга. И то потому, что я наткнулся на ее медицинские заключения, — иначе он унес бы эту свою маленькую тайну в могилу.

С надутым видом он скрестил руки на груди.

— А если мы пойдем в атаку на пирожные? — спросил я, чтобы как-то успокоить его, и открыл коробку.

С широкой улыбкой я протянул ему шоколадный эклер и бумажную салфетку.

— В Барбизоне я долго ждал тебя в машине, — вдруг сказал он. — Ты нашел что-нибудь интересное?

Я уже готов был откусить кусочек клубничного пирожного, но опустил руку. В этот вечер он приятно удивил меня своей открытостью и покладистостью, но достаточно ли этого, чтобы снова взять его к себе в стажеры? Если я на это решусь, то, пожалуй, не смогу скрыть от него свою находку. Но разумно ли это?

Ганс ждал ответа, заинтригованный моим молчанием. Но в конце концов, чем я рискую?

— Да, я и правда нашел кое-что довольно любопытное…

Я показал ему предметы, найденные мною, и рассказал, каким образом их обнаружил. Он выслушал меня с широко раскрытыми глазами.

— Тайник? Но ведь был… всего один шанс из ста, что я споткнусь именно об эту паркетину.

Развалясь на диване, он перелистал загадочную записную книжку Бертрана.

— Что именно сказали тебе полицейские? — спросил я.

— Двести процентов за то, что это было убийство. Профессор должен был назавтра отправиться в Александрию, он уже собрал вещички. Полицейские обнаружили на балконе следы борьбы, разбитые цветочные горшки, опрокинутые садовые стулья. По их словам, библиотека была вся перевернута вверх дном, но Мадлен утверждает, что в этом нагромождении не пропало даже колпачка от ручки. Ты думаешь, что они искали эту записную книжку? Ты хоть пару слов сказал фараонам?