Председатель как стоял, так, не сняв шляпы, и опустился на стул.

– А чем же, разрешите, Иван Дмитриевич, узнать, мы будем на зиму виноградные лозы зарывать?

Секретарь развел руками:

– Вот этого не знаю. Но, конечно, за несвоевременную укрывку лоз мы в первую очередь будем спрашивать с вас. Вот, если хотите, договаривайтесь с ним. Может быть, товарищ согласится и деньгами взять.

Цыган отозвался:

– Полюбовно все можно.

Тимофей Ильич даже руки к небу воздел:

– Да ты понимаешь, чертов сын, что без акта о причине смерти этой проклятой кобылы я не имею права?! Она у меня значится на балансе как живая.

Цыган вытащил из нагрудного кармана пиджака бумагу:

– Акт есть.

Тимофей Ильич прочитал акт и заметно повеселел:

– Все по форме. Ты действительно грамотный, цыган. А шкуру сняли? Вы еще должны нам шкуру вернуть.

– Сняли и шкуру. Вернем, – успокоил его цыган.

Тогда председатель совсем развеселился:

– В самом деле ты, цыган, с головой… Первый раз такого встречаю. Сейчас, так и быть, напишу бухгалтеру, за эти проклятые лопаты деньги получишь. И стоило тебе из-за них в райком ходить, человека от государственных дел отрывать! Нет, ты, оказывается, хозяйственный цыган. В заместители ко мне не пойдешь? Мне как раз заместитель нужен.

– Не пойду.

– Почему?

– Боюсь, не сработаемся.

– Вот это ты напрасно, – подписывая распоряжение бухгалтеру, сказал Тимофей Ильич. – Я человек незлопамятный. И ты мне понравился. У нас колхоз хороший, скоро виноград в садах срежем, вина надавим. – И, отдавая бумагу цыгану, он засмеялся: – На, крепче держи! Ветер выхватит.

Засмеялся и цыган, опять показывая все зубы:

– У меня не выхватит!

Секретарь райкома Иван Дмитриевич Еремин смотрел на них из-за своего большого стола под зеленым сукном и тоже улыбался.

Наслаждаясь тем впечатлением, которое произвел ее рассказ на Клавдию, бабка Лущилиха сложила на груди руки и поджала губы, всем своим видом показывая, что это всего-навсего цветики в сравнении с тем, что еще ей известно. Самую главную новость она приберегла напоследок, и Клавдии еще предстоит по достоинству оценить ее осведомленность. Она хотела выждать время, чтобы возбудить любопытство Клавдии, но не выдержала, придвинулась к ней вместе с табуретом.

– Будто и грамотный оказался этот цыган, а с какой-то придурью. От хорошей должности отказался и тут же попросился простым кузнецом в наш хутор. Чем-то, значит, понравился ему наш хутор. – Лущилиха придвинулась вместе с табуретом к Клавдии еще ближе и, оглядываясь на окна, перешла на полушепот: – А знаешь, Клава, чем понравился? Мой племянник слышал, как он рассказывал потом секретарю райкома и нашему председателю, будто где-то в этих местах его жену немецкие танки раздавили, и теперь он нашел тут ее могилу. А сейчас, когда я проходила балочкой мимо нашей кузни, с нее замок уже снятый, и мальчишки туда сбежались со всего хутора. Я там и твоего Ваню видела.

Теперь она имела право в полной мере насладиться тем впечатлением, которое не замедлило отразиться на лице Клавдии. Впечатление было настолько сильным, что это не на шутку обеспокоило старуху:

– Да что с тобой, Клавочка, на тебе лица нет! Ты, случаем, не заболела? Там, за Доном, от этих проклятых комарей в два счета можно лихоманку схватить.

– Нет, ничего, я не больная, – каким-то сдавленным голосом отвечала Клавдия. Она провела ладонью по шее. – Ты, бабушка, возьми там во дворе, в катухе, поросенка и, пожалуйста, уходи. Я прошлую ночь что-то плохо спала, мне сегодня раньше лечь нужно.

– Ложись, милая, ложись! А за поросеночка спасибо. То-то мой дедушка возрадуется. Ах ты господи! – Лущилиха взмахнула широченными рукавами кофты. – А мешок-то я, старая, и забыла. Ты мне, Клавочка, разрешишь твой взять?

Клавдия разрешила:

– Возьми в сенцах.

Вечером, когда пришел с улицы сын, Клавдия спросила у него:

– Ваня, где ты сегодня задержался так поздно? И рубашка у тебя в каком-то мазуте.

– Это не мазут, мама. Это мы с ребятами помогали новому кузнецу горн устанавливать, – ответил Ваня.

– Тебе незачем туда ходить, – сказала Клавдия.

Он повернул к ней черноглазое лицо:

– Почему?

– Нечего тебе там делать.

– Мне, мама, уже шестнадцать лет, я не маленький. Надо мной и так ребята смеялись: «Смотри, как бы цыган тебя в мешок не посадил!»

– Глупые, потому и смеются. Если ты не хочешь с матерью поссориться, не ходи больше туда.

– Небось Нюрке ты не запрещаешь!

– Нюра туда и сама не пойдет: она девочка.

Прошло около года. За это время в Дону между суглинистыми ярами много воды утекло. Волнение, вызванное тем, что в хуторе поселился цыган, постепенно улеглось. К Будулаю стали привыкать, тем более что он от раннего утра до позднего вечера напоминал о своем существовании то веселыми, то жалобными, то редкими и тягучими всплесками металла, разносящимися из балки. Ожила хуторская кузница. Теперь замок на ней появлялся только к вечеру, а все остальное время дня ее двери были распахнуты настежь, и скользящими отблесками освещало высокую черную фигуру с рукой, поднятой к рычагу кузнечного меха. Из окон хуторских домиков, разбросавшихся по склонам придонских бугров, было видно, как светятся двери кузницы.

Поселился Будулай у самого Дона, во флигельке, отведенном ему правлением колхоза, и что он там делал один по вечерам, было неизвестно. Готовил пищу себе сам, обученный этому, как догадывались, своей прошлой цыганской и солдатской жизнью. Чему только не научит человека дорога и война! Иногда, чаще всего на восходе или на закате солнца, видели его за хутором в степи, у одинокой могилы, где была похоронена людьми погибшая под гусеницами немецкого танка цыганка. Со своей кибиткой она отстала во время отступления от табора, кочевавшего в потоке других беженцев за Волгу, и здесь ее настигли танки.

Хуторские женщины жалели Будулая и, когда он, спускаясь из степи, проходил по улице к Дону, переговаривались во дворах, что он совсем еще не старый и довольно симпатичной наружности, даже, можно сказать, красивый цыган. Женщин особенно располагало к Будулаю, что он, проходя мимо, никогда не забывал поздороваться, не так, как иные мужчины.

Уже и ребятишки не дежурили дни напролет у дверей кузницы. Острота нового ощущения прошла. И только Клавдию Пухлякову женщины, переезжая из хутора за Дон поливать и пропалывать огороды, спешили обрадовать:

– Твой Ванька к этому Будулаю, должно, в подмастерья записался. То, бывало, целыми днями в двери кузни заглядывал, а сейчас его цыган уже и в кузню допустил. Когда ни пройди мимо, он там. Уже и сам что-то потюкивает молотком. И чего ты, дурная, пугаешься?! Ты же знаешь, какие цыгане кузнецы. Погоди, этот Будулай еще из твоего Ваньки мастера сделает! Будет мать кормить.

Что могла ответить на это Клавдия? Если бы она в летние месяцы находилась не за Доном, а в хуторе, она имела бы возможность присмотреть за сыном и удостовериться, как он держит слово, данное матери, – не ходить в кузню. Как-то, приехав в хутор, она еще раз заговорила с Ваней об этом и, убедившись, что он уклончиво отвечает на ее вопросы, больше к нему не приступала. В конце концов, он уже вышел из того возраста, когда она водила его за ручку.

Однажды председатель колхоза, побывав за Доном на свинарнике, заехал в хутор, нашел в кузнице Будулая и предложил ему съездить за Дон и своими глазами посмотреть, как сделать, чтобы хряки не разбивали ворота загонов.

– Грызут, проклятые, дерево, как солому! Каждую неделю приходится дверцы менять, не настачишься. Посмотри, может, лучше их раз и навсегда железом оковать. Пусть тогда точат свои клыки сколько влезет. Да не забудь смерок снять… А это у тебя что за паренек? – поинтересовался председатель, разглядев в полумгле кузницы тоненькую фигурку полуголого мальчика.