Кристиан заставил меня сесть и, безошибочно ощутив мое состояние, принес бренди. Потягивая напиток, я рассказала ему о ссоре с Фергусом. Хотя я изо всех сил пыталась держаться спокойно, видела, как ненависть залила лицо Кристиана, когда он коснулся моей шеи.

— Боже мой!

С этим восклицанием Кристиан присел возле моего стула, его пальцы гладили мою кожу. Я и не знала, что там, где Фергуса душил меня, появились синяки.

Глаза Кристиана почернели. Он вцепился в ножки стула, потом вскочил на ноги.

— Я убью его.

Я подпрыгнула, чтобы не дать ему выбежать из дома. Так испугалась, что не помню всего сказанного ему, но сумела убедить, что Фергус уехал в Бостон и больше не причинит мне вреда. Кристиана удержали только мои слезы. Он баюкал меня, словно ребенка, качал и успокаивал, пока я изливала сердечную муку и отчаяние.

Возможно, мне надо стыдиться того, что попросила его забрать меня и детей, что обременила таким грузом и ответственностью. Знаю, если бы он отказался, я убежала бы одна с тремя малышами в какую-нибудь тихую деревню в Ирландии или Англии. Но Кристиан осушил мои слезы:

— Конечно, мы уедем вместе. Не позволю вам или детям провести еще одну ночь под одной крышей с ним. Он никогда больше и пальцем не коснется никого из вас. Нам будет трудно, Бьянка. Мы не сможем вести такой образ жизни, как сейчас. И скандал…

— Меня не волнует скандал. Дети должны чувствовать себя любимыми и защищенными.

Я поднялась и заметалась по комнате.

— Все никак не могла принять правильное решение. После того вечера я улеглась в кровать, спрашивая себя, имею ли право любить вас, хотеть вас, ведь я принесла обеты, дала обещания, родила трех детей.

Я закрыла лицо руками.

— Часть меня всегда будет страдать из-за нарушенных клятв, но я должна что-то изменить. Думаю, что сойду с ума, если не изменю. Господь никогда не простит меня, но я не готова постоянно быть несчастной.

Кристиан взял мои руки и отвел от лица.

— Нам суждено быть вместе. Мы осознали это оба, когда в первый раз увидели друг друга. Я довольствовался нашими короткими встречами, пока был уверен, что вы в безопасности. Но не собираюсь стоять в стороне и смотреть, как вы отдаете свою жизнь мужчине, который оскорбляет вас. С сегодняшнего вечера вы моя и навсегда останетесь моей. Ничто и никто не помешает этому.

Я поверила ему — такому родному голосу, прекрасным серым глазам, ясным и уверенным, поверила и доверилась.

— Тогда сегодня ночью сделайте меня своей.

Я чувствовала себя невестой. В тот момент, когда Кристиан дотронулся до меня, поняла, что никто и никогда так не касался меня. Его взор пылал, пока он дрожащими руками вытаскивал шпильки из моей прически. Ничто… ничто прежде не волновало меня так, как осознание того, что я обладаю полной властью над ним. Его губы нежно ласкали мои, хотя я ощущала, как его тело вибрирует от напряжения. При свете лампы он расстегнул мое платье, а я его рубашку. В лесу запела птица.

По взгляду Кристиана я поняла, что понравилась ему. Медленно, мучительно медленно он снял мои юбки, потом корсет. Затем коснулся моих волос и, любуясь, провел по ним пальцами.

— Нарисую тебя такой, какая ты сейчас, — прошептал он. — Для самого себя.

Кристиан поднял меня на руки, его сердце неистово колотилось под моими ладонями, пока он нес меня в спальню.

Лился серебряный свет, воздух пьянил, как вино. Действо не походило на поспешное совокупление в темноте, это был танец — изящный, как вальс, и так же круживший голову. Неважно, каким невероятным это кажется, но все произошло так, словно мы раньше бесчисленное количество раз любили друг друга, словно я каждую ночь упивалась этим твердым настойчивым телом.

Я попала в мир, в котором никогда не была, и все же он выглядел мучительно прекрасным и родным. Каждое движение, каждый вздох, каждое желание было естественным, как дыхание. Даже когда безудержность Кристиана ошеломила меня, красота не исчезла. Поскольку он подарил мне этот мир, я осознавала, что нашла именно то, что ищет каждая живая душа. Истинную любовь.

Невыносимо тяжело было покидать его. Уже пообещав друг другу, что разлучаемся в последний раз, мы снова занимались любовью. Я вернулась в Башни почти на рассвете. Когда смотрела на особняк, шла по нему, понимала, что покину его с отчаяньем в сердце. Это место, больше чем любое другое в жизни, стало моим домом. Конечно, мы с Кристианом и детьми создадим наш собственный очаг, но Башни навсегда останутся в моей душе.

С собой возьму немногое. В тишине перед восходом солнца я упаковала маленький чемодан. Няня могла бы помочь уложить необходимые детские вещи, но я хотела сделать это сама. Возможно, как символ независимости. И, возможно, именно поэтому вспомнила об изумрудах. Это ожерелье — единственный из подарков Фергуса, который я считаю своей собственностью. Временами я терпеть их не могла, воспринимая как награду за рождение долгожданного наследника.

И все же они принадлежат мне, так же как и малыши.

Я не думала об их денежной ценности, когда доставала, держала в руках и любовалась блеском в свете лампы. Изумруды достанутся моим детям, потом детям моих детей, станут символом свободы и надежды. И любви.

Уже совсем рассвело, надо спрятать их вместе с этим дневником в безопасном месте, пока снова и окончательно не воссоединюсь с Кристианом.

Женщина казалась древней и выглядела хрупкой и ломкой, как старинное стекло, сидя в тени скрюченного вяза возле нахальных анютиных глазок, которые грелись в солнечных лучах и флиртовали с жужжащими пчелами. Обитатели Мэдисон-Хауса прогуливались по вьющимся каменным дорожкам через лужайки. Некоторых в инвалидных колясках толкали перед собой родственники или обслуживающийся персонал, другие — парами или в одиночку — осторожно брели сами, с оглядкой на возраст.

Пели птицы. Долгожительница слушала их, кивала сама себе, в пальцах, не собирающихся сдаваться артриту, мелькали вязальный крючок и пряжа. Она надела розовые слаксы и хлопковую блузку — подарок одного из старших внуков, — так как всегда любила яркие цвета. Кое-что не меняется с годами.

Потемневшая кожа была такой же морщинистой и мятой, как старая карта. Пару лет назад она жила самостоятельно, обихаживала сад, готовила еду. Но после неудачного падения, в результате которого почти двенадцать часов пролежала на кухонном полу, беспомощная от боли, поняла, что пришло время изменить жизнь.

Упрямая и не привыкшая ни от кого зависеть, она отказалась от предложений нескольких членов большого семейства переехать к ним. Раз уж не в состоянии жить одна, то будь она проклята, если станет для кого-то бременем. Здесь вполне комфортно, как в налаженном уютном доме, да еще и приличное медицинское обслуживание. В Мэдисон-Хаусе у нее собственная комната. И пусть работа в саду осталась в прошлом, по крайней мере, никто не мешает наслаждаться цветами.

При желании можно пообщаться с кем-то или уединиться, если компания не нужна. Милли Тобиас полагала, что, дожив до девяноста восьми лет, заработала право выбирать.

Ей нравилось принимать посетителей. Да, размышляла старушка, орудуя крючком, все прекрасно. День начался отлично: она проснулась утром, практически не ощущая привычной боли, только слегка дергало бедро, что означало приближение дождя. Ничего страшного, решила Милли, зато полезно для растений.

Пальцы работали, но она редко смотрела на них, те и так знали, что делать. Вместо этого наблюдала за дорожкой — глазам помогали толстые затемненные линзы. Она заметила молодую пару — долговязого мужчину с густой темной шевелюрой и гибкую девушку в тонком летнем платье с волосами цвета октябрьских листьев. Они шли рядом, взявшись за руки. Милли прищурилась на влюбленных и решила, что они выглядят милыми, как на картинке.

Она продолжала вязать, когда посетители сошли с дорожки и присоединились к ней в тени.