– Расскажи мне про лондонский дом.

– А ты не устал от всех этих историй, мой мальчик?

– Я люблю слушать, как ты рассказываешь про этот дом.

– Ну ладно, так и быть, еще раз расскажу. Дом этот стоит в Кенсингтоне. Высокий, узкий, но очень солидный дом. Кухня в подвальном этаже, а детские – на самом верхнем. Мне казалось, этой лестнице нет конца. Но дом очень красивый, и столько в нем было всяких дорогих вещей… И все время приходил кто-нибудь из знакомых, а к обеду приглашали гостей. Дамы были такие нарядные! Мы с Алексой, бывало, сядем на ступеньку на повороте лестницы и смотрим сквозь перила, как они входят через парадную дверь.

– А вас никто не замечал?

– Нет, нас они не видели. Мы как в прятки играли.

– А еще вы ходили к Букингемскому дворцу…

– Да, мы любили смотреть смену караула. А иногда садились в такси и ехали в Риджентс-парк посмотреть на львов – там очень хороший зоопарк. Когда Алекса подросла, я водила ее в школу и в танцкласс. Туда ходили и маленькие лорды, и леди, а уж как задирали нос их няньки, и не рассказать!

Маленькие лорды и леди и дом, полный дорогих вещей… «Какая интересная была у Эди жизнь!» – решил Генри.

– Наверное, ты очень горевала, когда пришлось уехать из Лондона? – спросил он.

– Ах, Генри, я горевала, потому что случилось несчастье. Потому мы и уезжали. Страшная трагедия. Ты только подумай: какой-то мужчина гонит на бешеной скорости машину и ему даже в голову не приходит, что на дороге может кто-то оказаться. И вот за какое-то мгновение Эдмунд потерял жену, а Алекса – мать. А леди Черитон своего единственного ребенка, свою единственную дочь – Каролина умерла.

Умерла. Какое страшное слово. Точно щелкнули ножницы и перерезали надвое нить, и ты знаешь, что теперь уже никогда-никогда не связать концы вместе.

– Алекса огорчилась?

– «Огорчилась» не совсем подходящее слово. Это была такая тяжкая утрата!

– Но зато вы вернулись в Шотландию.

– Да, мы вернулись. – Эди вздохнула и сложила блузку. – Мы все вернулись. Твой отец работал в Эдинбурге, а мы с Алексой поселились в Балнеде, и нам стало немного полегче. Горе – оно тебя ударит, а потом отпустит, не надо нести его с собой через всю жизнь. Пройдет время, и оставь горе на обочине, а сам шагай дальше по дороге. Для Алексы началась совсем другая жизнь. Она пошла в школу в Страткрое, в ту самую, куда теперь ходишь ты, и завела дружбу с местными ребятами. А твоя бабушка Ви подарила ей велосипед и маленького шотландского пони. Про Лондон она теперь и не вспоминала, да и никто, глядя на нее, не сказал бы, что она городская девочка. Но все же, когда она подросла и смогла ездить самостоятельно, каждый раз на каникулы она ехала в Лондон навестить свою вторую бабушку. Хоть этим мы могли порадовать бедную леди Черитон.

Глаженье было закончено. Эди выключила утюг, убрала гладильную доску. Но Генри не отставал с расспросами:

– А до Алексы ты нянчила папу, да?

– Нянчила. До того самого дня, когда ему исполнилось восемь лет и он уехал в интернат.

– Я не хочу уезжать в интернат, – сказал Генри.

– Не придумывай, Генри! – твердо сказала Эди. Надо было сразу же остановить его, а то еще в слезы ударится. – Почему это ты не хочешь? Там много твоих сверстников, и там очень весело, каждый день играют в футбол, в крокет.

– Не хочу никаких сверстников, и друзей мне тоже не надо. И мне не позволят взять туда с собой Му.

Про Му Эди все было известно – это был кусок старого одеяльца Генри с детской кровати. Му жил под подушкой и помогал Генри засыпать. Без Му он не мог заснуть. Му был для него очень важен.

– Да, Му ты не сможешь взять с собой, – согласилась Эди. – Но никто не будет возражать, если ты возьмешь с собой плюшевого мишку.

– Мишка мне не помогает. Да к тому же Хэмиш Блэр говорит, что только малыши берут с собой плюшевых мишек.

– Хэмиш Блэр говорит много глупостей.

– И тебя там не будет, а кто меня накормит?

Голос у Эди смягчился. Она протянула руку и взъерошила мальчугану волосы:

– Ты мой малыш! Но всем приходится становиться старше и куда-то уезжать. Земной шар перестал бы крутиться, если бы мы все оставались на одном и том же месте. – Эди взглянула на часы. – Знаешь что, Генри, тебе пора отправляться домой. Я обещала твоей маме, что к шести ты вернешься. Пойдешь один или мне проводить тебя?

– Не провожай, – сказал Генри. – Я пойду один.

Эдмунду Эрду было под сорок, когда он женился второй раз, а его второй жене Вирджинии двадцать три года. Родилась она не в Шотландии, а в семье отставного офицера Девонского и Дорсетского полка. Получив в наследство большой земельный участок между Дартмуром и Атлантическим океаном, ее отец оставил службу и занялся сельским хозяйством. Большую часть года Вирджиния проводила в Девоне, но мать у нее была американка, и каждое лето мать и дочка пересекали океан, чтобы провести жаркие месяцы, июль и август, в старом семейном доме матери. Он был в Лиспорте, на южном берегу Лонг-Айленда, в поселке, смотревшем через Большой Южный залив на дюны Огненного острова.

Это был старый деревянный дом, просторный, полный воздуха. Морские бризы продували его насквозь, развевая легкие занавески и наполняя ароматом цветов. Сад был большой, от тихой, затененной деревьями улицы его отгораживал забор из штакетника. Широкие веранды были затянуты сеткой от комаров и прочей летающей нечисти. Но главная прелесть дома была в том, что прямо к нему примыкали теннисные корты, площадка для гольфа, рестораны, бары и огромный, с бирюзовой водой бассейн местного клуба. Молодежь проводила там время с утра до вечера.

Дождливый, туманный Девон отступил куда-то на край света. Здесь был совсем другой мир, сияющий и веселый. Заморские каникулы отшлифовывали Вирджинию, она явно выделялась в кругу своих английских подруг. Ее наряды, купленные на Пятой авеню, отличались изысканностью и отвечали всем последним требованиям моды. Она унаследовала протяжный выговор своей матери, что придавало особую прелесть ее голосу. Длинноногая блондинка с модной прической, она вызывала восхищение, ну а где восхищение, там и зависть, одного без другого не бывает. Вирджиния рано научилась не придавать особого значения ни тому ни другому.

Не слишком склонная к наукам, она любила спорт, загородные прогулки и прочие развлечения на свежем воздухе. На Лонг-Айленде играла в теннис, гребла и плавала, в Девоне каталась верхом на лошадях, а зимой принимала участие в охоте на лис. По мере того как она взрослела, в ее свите появлялось все больше молодых людей. Те, кто хоть раз видел Вирджинию верхом на быстром скакуне, в охотничьем костюме или наблюдал, как уверенно она отбивает мячи, летая по теннисному корту в белой юбочке, которая едва прикрывала попку, теряли голову и следовали за ней неотступно. На рождественских танцах, согласно известной поговорке, кавалеры липли к ней, как к горшку с медом. Если Вирджиния была дома, телефон не умолкал ни на минуту, и все звонки адресовались ей. Отец Вирджинии роптал, но в глубине души гордился своей дочкой. Со временем он установил второй аппарат и перестал роптать.

Окончив школу, Вирджиния уехала в Лондон и выучилась печатать на электрической машинке. Скучнее работы не придумаешь, но ничего другого ей не оставалось – ни талантами, ни честолюбием она не отличалась. Она поселилась с подругой в квартире в Фулеме и брала работу с тем расчетом, чтобы иметь возможность принимать все приятные приглашения и ездить, куда ей захочется. Недостатка в поклонниках по-прежнему не было, но теперь они были другими – старше, богаче и иной раз женатые. Вирджиния позволяла им тратить на нее большие деньги, приглашать на ужины и дарить подарки. А потом, когда очередной воздыхатель совсем терял голову и становился настойчивым, она без всякого предупреждения исчезала из Лондона – провести еще одно блаженное лето в старом доме на Лонг-Айленде, погостить у друзей в Ивисе, прокатиться на яхте вдоль западного берега Шотландии или провести Рождество в Девоне.