Ну да, так я и предполагал. Один господь знает, что отец на самом деле думал обо мне (если думал обо мне вообще — да, если), но даже если бы глубина его ненависти знала определенные границы, он не балансировал бы, ничуть не сомневаюсь, на грани завещания своего состояния какому-нибудь кошачьему приюту. Его адвокаты и счетоводы, как я прекрасно знал, годами беспрестанно трудились, чтобы не пришлось ни с кем делиться. Поэтому да, я так и предполагал. Конечно, я понимал, что будь я не единственным вариантом, все могло бы сложиться иначе.

— Обращайся с ним, — продолжал он, — осторожно, хорошо, Лукас? Осторожно…

— Я хочу, — весьма невозмутимо сказал я, — только Печатню. Ты сам знаешь. Мне нужна только Печатня.

Звук, который он издал — грубый, отнюдь не изящный, — я счел знаком привычного гнева. Что ж, решил я, человек имеет право в последний раз хорошенько на меня наорать.

— А… Элис?..

Знаете, в его голосе, возможно, даже прозвучала надежда. Как похоже на него: лишь тонкая нить отделяет его от пасти самой черной бездны — воистину последнего прибежища, — он висит над ней на одних лишь марлевых бинтах, но все-таки откуда-то извлек этот рудиментарный осколок надежды. Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы дрогнул. Может, даже был бы тронут и испытал что-то, отдаленно напоминающее жалость.

— Нет; — сказал я. — Я уже говорил. Элис не входит в мои планы.

Надежда ушла: я наблюдал, как она умирает.

— Дело не в… — умудрился прохрипеть он (слов уже толком не разберешь), — …мужчине? Или?..

Интересно, сколько лет он таил этот вопрос. Мысль об этом взволновала меня.

— Нет, — улыбнулся я. — Нет.

— Печатня! Печатня! Проклятая Печатня! Христос всемогущий, парень, — ты что, не можешь подумать о чем-нибудь другом? Я только и слышу от тебя дни напролет — это проклятая старая ублюдочная Печатня. Господи, да она почти развалилась. Что с тобой не так, Лукас?

Это был Джек Дювин — большой белый вождь, который всегда возглавлял племя адвокатов моего отца. Он знал абсолютно все, что касалось весьма разнообразных и доходных деловых интересов этого человека, и потому я был принужден до определенной степени выслушать хотя бы часть того, что он имел сказать. Однако есть предел оскорблениям, которые я готов был снести.

— Я предпочел бы, мистер Дювин, чтобы вы не обращались ко мне в подобном тоне. Будьте так любезны.

Он, Дювин, перестал копаться в бумагах и уставился на меня.

— Что? Что? Что ты несешь? Не забывай, Лукас, я знаю тебя еще с тех пор, когда ты был мелким шалопаем! С кем, во имя Христа, ты, по-твоему, говоришь?

— Я говорю, — ответил я очень тихо, — с адвокатом моего покойного отца. Который сделает то, что я прикажу, поскольку это я теперь выплачиваю ему его, сказать по чести, довольно грабительские гонорары. Иначе… полагаю, в Лондоне найдутся и другие адвокатские конторы.

Дювин сел обратно в кресло и покачал головой туда-сюда, выкатив глаза.

Не важно, как это звучит, но это правда, и могу лишь уверить вас в том, что все вот так просто.

— Мой отец мертв, мистер Дювин. Все это в прошлом.

— Понятно. А я теперь буду «мистер Дювин», да, Лукас? Больше не станешь звать меня Джеком? Как делал — господи прости! Всю свою жизнь! Иисусе!

Я покачал головой:

— Очевидно, не стану. А теперь, мистер Дювин, давайте уладим единственное дело, которое меня в данный момент волнует.

— Но Лукас, послушай! У тебя так много…

— Печатня, мистер Дювин. Печатня. Итак, приступим?

Он опустил глаза и испустил вздох из глубин своей души.

Это разгром. Быть может, он имел в виду — о, я не знаю, что — возможно, покорный отказ от доброжелательной критики в пользу вынужденного потакания, что-то в этом роде, — и если ему от этого полегчало, я совершенно не против. Но я прекрасно знал правду: это разгром.

— Хорошо, Лукас. Ладно. Печатня. Печатня, Печатня и ничего кроме Печатни. Да?

Он говорил сухо и одновременно нараспев — точно старательно повторял в энный раз непокорному ребенку важную мантру, которую давно пора бы выучить наизусть.

— Дело обстоит так, Лукас. Все остальные здания, принадлежавшие Генри на том участке реки, — Табачная пристань, старые импортеры пряностей и еще… наверное, это был рыбоконсервный завод или что-то вроде того… есть и другие, но, думаю, ты и сам знаешь. Все они или переделаны в кондоминиумы, или представляют собой свеже отремонтированные пустые коробки. В любом случае, право собственности на них за тобой. Большинство домов отданы в аренду на девяносто девять лет — аренду земли, разумеется. Три пентхауса, один из них двухквартирный, пока еще не сданы. Всего за них можно выручить около семи — семи с половиной миллионов, плюс-минус. Старая печатня — шило в твоей заднице, Лукас, — следующая в очереди на переделку. Архитектурный проект уже представлен и одобрен. Первые строительные работы — главным образом снос внутренних конструкций, — должны начаться, ммм… да где же это? Должно быть записано…

— Нет, — сказал я. — Остановите. Никаких архитекторов. Никакого сноса.

На этот раз, думаю, его удивление и раздражение были совершенно искренними. Он начал закипать, что не могло не радовать.

— Остановить. Понятно. Что — собираешься пойти туда с молотком и кисточкой и все сделать сам? Или же — ты ведь не собираешься продать все как есть, а? Покупателей набежит уйма, будь уверен — но это очень неразумно, Лукас. Я обязан предупредить, ради памяти твоего отца, если честно. Если ее переделать в десять, двенадцать квартир, она будет стоить целое состояние. Работы рассчитаны всего на девять месяцев — долго ждать не придется. Иисусе — тебе ведь не нужны деньги…

— Я не собираюсь ее продавать, мистер Дювин. Это единственное, что я хочу сохранить. Защитите ее от непогоды, укрепите стены, и больше мне ничего не надо. Надеюсь, все кристально ясно? Внутри ничего не трогайте.

Дювин уставился на свои ботинки. Похоже, они подбросили ему свежую идею.

— Лукас. Послушай меня. Это имущество, как и все остальное, принадлежит тебе. Я понимаю. Ты волен творить с ним все, что тебе вздумается. Но оставить все как есть… Христос всемогущий, да там старые печатные станки до сих пор не убраны. Половина окон пропали к черту!..

— Три станка, верно. Один из них, по-моему, середины девятнадцатого века. Американский. Что до окон — все рамы на месте, я проверял. Конечно, многие стекла придется заменить. Это часть работ по защите от непогоды. Как я уже сказал, мистер Дювин. Мне также потребуется новый бойлер, способный обогреть все здание. Батареи. Хочу отметить, что дымовые трубы нуждаются в перепрошивке швов, равно как и, вне всякого сомнения, тщательном внутреннем осмотре. Новые замки на дверях, будьте так любезны, мистер Дювин. И убедитесь, что выполняются все правила пожаробезопасности. Думаю, это все.

— Хорошо — ну ладно, Лукас. Прекрасно. А теперь снизойди до моего любопытства, ладно? Итак, ты получишь это здание, уютное и сухое, — шесть огромных гулких этажей, все поросло травой, кроме пары груд старого ржавого металлолома. И что дальше? Превратишь его в музей?

— Нет. Я буду в нем жить. Я должен быть там.

Честное слово, я думаю, на мгновение мистер Дювин решил, будто я и в самом деле рехнулся. Все это невероятно меня забавляло.

— Жить? Что, во имя Христа, ты имеешь в виду, Лукас? Что значит жить? Это же огромная типография, она рассыпается на глазах! У тебя есть дом — у тебя потрясающий дом, Лукас, на Чейни, чтоб ее, Уок,[3] ради Христа святого! А теперь еще и дом Генри. И вообще!..

— Я продаю оба. Дело уже на мази.

— Ты продаешь оба. На ебаной мази! Прекрасно. Великолепно. А ты не думаешь, что десятки тысяч квадратных метров уродливого огромного ничего — это чуточку чересчур щедро? Собираешься закатывать вечеринки? Туда влезет с головой половина Лондона. Прослывешь гостеприимным хозяином. Иисусе, Лукас, — я тебе как на духу говорю, я правда считаю, что у тебя едет крыша. Послушай — послушай, Лукас — нет, дай мне сказать: выслушай меня. Хотя бы поговори с архитекторами, хорошо? Хотя бы посмотри на их…