2 января в 9 часов утра все уже были на месте. Прослышав об интересной дискуссии, явились и новые люди. В комнату в целом набилось восемнадцать человек. «Усатый Хэ» вновь занял председательское место.
Прежде всего большинством голосов участники собрания постановили сохранить, по существу, прежнюю формулировку общей цели: «Преобразование Китая и всего мира». Затем перешли ко второму вопросу. Вновь первым взял слово Мао. Он сообщил о полученных им недавно письмах Цай Хэсэня, в которых тот, как мы знаем, предлагал членам общества принять «радикальный тип коммунизма (доктрину Ленина)». Мао при этом напомнил, что помимо ленинского в мире есть, вообще-то говоря, и другие методы решения общественных проблем: «социальная политика», «социал-демократия», «умеренный тип коммунизма (доктрина Рассела)» и «анархизм». После этого он предложил товарищам высказываться по кругу. «Я выступаю за радикализм, — начал „Усатый Хэ“. — Одно мгновение переворота стоит двадцати лет просвещения. Я твердо верю в это». Старшего товарища тут же поддержал Мао Цзэдун: «Социальная политика — это совсем не метод, потому что все, на что она годится, это латать дыры. Социальная демократия апеллирует к парламенту как средству преобразования вещей, но в действительности законы, принимаемые парламентом, всегда стоят на страже имущих классов. Анархизм отрицает власть, и я боюсь, что такую доктрину нельзя будет осуществить. Умеренный тип коммунизма, так же как и абсолютная свобода, за которую ратует Рассел, дает возможность хозяйничать капиталистам, а потому он тоже никогда не будет работать. Радикальный же тип коммунизма или, иначе, идеология рабочих и крестьян, под которой подразумевается метод кларсовой диктатуры, может принести результаты. Поэтому он и является наилучшим методом для нас».
Солидарность с Мао и Хэ выразил и Пэн Хуан, заявивший: «В Китае вплоть до настоящего времени никогда не было „изма“ демократии… Естественные условия в Китае, такие, как социальная организация, индустриальное положение, сознание народа, очень близки к тому, что имеется в России. Поэтому русский радикализм может быть осуществлен в Китае. В то же время нам не надо огульно копировать [этот] радикализм. Что нам нужно, это просто заимствовать его дух или, другими словами, применять революционный социализм».
С тем, что российский вариант социализма надо принять именно потому, что «в Китае общество апатично, а человек по своей природе деградировал… нет ни организации, ни воспитания», были согласны большинство присутствовавших. «Раз люди сами не могут себя осчастливить, загоним их в счастье железной рукой» — эта экстремистская формула особенно импонировала молодым хунаньским «якобинцам». В итоге из восемнадцати собравшихся двенадцать проголосовали за большевизм219.
Мао мог торжествовать. Коммунистическая организация в Чанше была создана, и он сыграл в этом событии ключевую роль. Но сразу после успеха на него вдруг напала депрессия. Он и раньше, как мы знаем, был склонен к самоанализу, а теперь просто занялся самокопанием. «Тварь я дрожащая или право имею?» — вот суть его интроспекции. Знакомый вопрос, не правда ли? В письме Пэн Хуану, написанном им тогда под влиянием минуты, наш «Раскольников» нашел у себя восемь «недостатков», которые не давали ему, с его точки зрения, превратиться в цзюньцзы (то есть в «совершенномудрого»). Иными словами, мешали стать действительно исключительным человеком — вождем, сделаться которым ему всегда так страстно хотелось. Вот эти «недостатки»: 1) слишком эмоционален, весь во власти чувств; 2) субъективен в оценках; 3) немного тщеславен; 4) довольно высокомерен; 5) редко занимаюсь самоанализом, спешу винить других и не очень-то желаю признавать свои промахи; 6) люблю поговорить, но слаб, когда дело доходит до систематического анализа; 7) слишком высоко себя ставлю и чересчур поверхностен в самооценках; и наконец, 8) слабоволен220. В этом последнем «очень большом грехе» ему особенно стыдно было признаться: ведь он так настойчиво культивировал в себе железную силу духа.
Мао закончил письмо старому другу откровенным признанием в том, что им движет «стремление доминировать и нежелание подчиняться чьей-либо воле»: «Я не хочу жертвовать собственным я. Я [подчеркнуто] не хочу превращаться в марионетку!»221
«Достоевщина» у Мао, правда, прошла так же быстро, как началась. И в своем праве на власть он уже никогда не сомневался. Остается только удивляться, что такое письмо сохранилось.
Между тем события развивались. К лету 1921 года в Китае существовало уже шесть коммунистических ячеек. Помимо Шанхая, Пекина и Чанши, партийные группы имелись в Кантоне, Ухани и Цзинани. Крошечная группка была организована в Японии прибывшими туда на учебу членами шанхайского кружка Ши Цуньтуном и Чжоу Фохаем. Чэнь Дусю рассылал по всем этим организациям письма для установления «предмета обсуждения на [объединительной] конференции, а также места и времени»222. В конце концов все было готово для проведения Учредительного съезда Компартии Китая. Местом его проведения был выбран Шанхай.
3 июня 1921 года в Китай прибыл новый представитель Коминтерна, в задачу которого входило содействие китайским большевикам в проведении форума. Это был Маринг (именно под этим псевдонимом он фигурировал в анкетах ИККИ), голландский еврей, уроженец города Роттердама, один из старейших деятелей голландского социал-демократического и коммунистического движения.
В своей жизни Маринг (Ма Линь — так именовали его китайцы) часто менял имена. Был он известен и как Мартин Иванович Бергман, и как Браун, и как Баанбреккер. Кому-то представлялся как Мандер, а кому-то как товарищ Филипп. Кто-то знал его как мистера Сентота или Симонса, а кто-то — как Джо ван Сона или Джека Хорнера. В Шанхай он приехал под именем господина Андерсона. Однако настоящая его фамилия была Снефлит. Гендрикус Джозефус Франсискус Мари Снефлит.
В отличие от Войтинского, который, кстати говоря, ко времени прибытия Маринга уже покинул Китай, новый эмиссар ИККИ особой деликатностью не отличался. Он знал себе цену. Ведь его направил в Китай не Владивосток; он был спецагентом Москвы и в кулуарах Кремля запросто общался с Лениным и Троцким, Зиновьевым и другими вождями. К тому времени, как он приехал, ему исполнилось уже тридцать восемь лет. За эти годы он успел зарекомендовать себя как крупный организатор рабочего движения не только у себя в Нидерландах, но и на острове Ява, входившем в состав колониальной Голландской Индии (нынешней Индонезии). На Яве он находился с 1913 по 1918 год, активно участвуя в национально-освободительной борьбе туземного населения. В мае 1914-го способствовал образованию Социал-демократической ассоциации Голландской Индии, которая уже после его отъезда, весной 1920-го, была реорганизована в коммунистическую. Именно своей «азиатской биографией» он и привлек внимание коминтерновских руководителей, а потому, приехав в июне 1920 года в Москву, стал вхож в кремлевские кабинеты. В июле — августе 1920 года на проходившем в Москве II конгрессе Коммунистического Интернационала Маринг исполнял обязанности секретаря комиссии по национальному и колониальному вопросам, председателем которой был Ленин. На том же конгрессе его избрали членом руководящего органа Коминтерна — ИККИ. Так что по всем официальным параметрам Войтинского он превосходил. Но именно поэтому-то многим китайским коммунистам и не понравился. Особенно раздражала его «бесцеремонность». Элегантный, напыщенный джентльмен, одетый в серую тройку, с галстуком-бабочкой, Маринг чем-то напоминал тех самых надменных колонизаторов, против которых сам же боролся. По крайней мере, именно такое впечатление он произвел на Чжан Готао при первой же встрече. «С этим агрессивным заморским дьяволом было трудно найти общий язык, — вспоминает Чжан. — …Этот физически здоровый голландец был несколько похож на прусского офицера. Но его речь свидетельствовала о его таланте полемиста парламентского типа. Иногда его голос звучал сурово, и он подавлял людей своими идеями… Он считал себя в Коминтерне высшим авторитетом по Востоку, а потому очень гордился… Он думал, что прибыл сюда как ангел, чтобы освободить народ Азии. Но с нашей точки зрения, с точки зрения людей, полных самоуважения и стремившихся к освобождению, ему было присуще чувство социального превосходства белого человека»223.
