Позже слова все-таки нашлись. Мы сидели рядышком у стены; то один, то другой из нас пытался заговорить о том, что произошло, и, запнувшись, умолкал, но напряжение постепенно спадало.

Поглядев на нас в окошко, Озвест привел к сараю семью. Родные Ноэра начали осторожно расспрашивать его о здоровье, телесном и душевном.

— Я более или менее пришел в себя, — сообщил Ноэр, — но, честно говоря, пока не разобрался, кто же я такой. Баллок пытается мне помочь.

— Не хочешь поесть с нами? — спросила мать. — Может, сбросишь эти мерзкие шкуры, смоешь хворь? Когда ты в последний раз кушал, сынок?

— Не волнуйся, мам, я скоро приду. А пока ступайте, нам с Баллоком надо поговорить.

Отец Ноэра снял с него цепь, и вся семья удалилась, оставив нас предаваться скорби. Мы провели в сарае все утро и день, и пока там сидели, приготовления к пиру шли полным ходом. Только главный зал ратуши, видневшейся на холме, мог вместить всех гостей, только в нем хватило бы сковород и горшков, и мы волей-неволей слышали оживленные возгласы и смех стряпух, возгласы рубщиков мяса и кухонных мальчишек, стук топоров, которыми кололи дрова для печей.

— Значит, Филип… там? — с горечью спросил Ноэр. — Сдвигает столы и все такое?

— Филип? Что ты гово… Ах да, откуда тебе знать…

— О чем? — Ноэр побледнел.

— Филип больше не придет на пир, ни на этот, ни на какой другой.

— Что с ним приключилось?

Не зная, как открыть Ноэру правду, я начал тереть коленки, обтянутые новенькими штанами.

— Его тоже заперли? Или стряслось что-то плохое? Он не умер?

Я молчал, однако Ноэр прочел ответ по моим глазам и закрыл лицо вонючим рукавом куртки.

— Его застрелили. По ошибке приняли за медведя.

— Не может быть… — прошептал Ноэр в рукав. — Где? Когда? — его душили слезы, голос дрожал.

В довершение ко всем прочим невероятным событиям мне пришлось рассказать и об этом страшном несчастье.

Родители Ноэра принесли нам хлеб, копченое мясо и эль, а когда узнали, что мы не пойдем на медвежий пир, так опешили, что прикатили еще целый бочонок эля. Озвест, бедный дурачок, даже предложил принести с праздничного стола медвежатины, однако запнулся на полуслове, едва увидел, как я затряс головой и как помертвел взгляд Ноэра.

При всем том нам некуда было спрятаться от ее запаха — здание ратуши с его огромным залом, и кухней, и трубами стояло совсем недалеко. Она висела над нами облаком, густым и ароматным. Мы могли не есть мяса, но не могли не вдыхать ее.

— Давай уберемся из города, — предложил я. — Пойдем куда глаза глядят. Я попрошу у твоей матери чистые штаны и рубаху, и ты вымоешься в речке.

Ноэр задумался, но не смог покинуть свою тесную зловонную нору — это было выше его сил. Мы остались в сарае.

Время от времени родные Ноэра подносили еще еды, но с расспросами к нам не приставали — так велела его мать.

Пока в главном зале возносились молитвы во славу живых тварей — всех вообще, но особенно самых малых и самых сильных, — в вечернем воздухе царило спокойствие.

— По крайней мере они выказывают ей уважение, — сказал я Ноэру, который к тому времени уже изрядно напился и начал всхлипывать. — Вроде как похоже на настоящую церемонию воздания почестей. Спасибо им хотя бы за это.

А потом мэр издал приветственный возглас, ему ответил громкий хор мужских голосов. Вслед за этим крикнула жена мэра, и ее крик подхватили все женщины в зале. Пиршество началось. Праздничный шум и гам был мучителен для моего слуха, но моему другу пришлось еще тяжелее: звуки, доносившиеся с холма, жгли его, словно тысячи ядовитых пауков. Ноэр не находил себе места; метался по сараю, выходил во двор, где висел густой запах, аппетитный и соблазнительный, от которого текли слюнки, как бы мы ни старались не замечать его. Ноэр издавал ужасные стоны, урчал и ревел, но я не боялся, что он опять превратится в медведя — просто он был сильно пьян.

Я провел с ним всю ночь, не давая ему шагнуть через край, за которым начиналось безумие, побуждая его к разговорам после каждого приступа рыданий и бессвязного бреда.

— Поверь, я не хочу этого знать, — сказал я Ноэру, когда глубокой ночью, набравшись по самые брови, мы сидели под звездным небом. В ратуше уже вовсю гремели песни и танцы. — Но это грызет меня изнутри, и я не могу думать ни о чем другом. — Я дохнул элем в его полусонное одуревшее лицо.

— Я знаю, о чем ты говоришь, приятель, знаю, — медленно проговорил он.

— Правда?

— Правда. Ты хочешь знать, что именно у нас… Насколько близко мы с ней сошлись… как муж и жена. Ложился ли я с ней, как мужчина.

— Я не хочу ничего знать!

Ноэр сел прямо, собираясь с духом, чтобы ответить. Пивные пузырьки ударили ему в нос, он тоненько рыгнул.

— Да, — заметил я, — даже по отрыжке можно сказать, что эль у Келлера отменный.

— Угу. — Ноэр опять рыгнул, и точно так же, как лошадь, впряженную в повозку, нужно слегка подстегнуть кнутом, чтобы она пошла, он словно подстегнул себя к признанию — подался вперед и обнял меня за плечи. — Если ты действительно не хочешь об этом знать, Баллок, я рад сообщить, что ничего не могу рассказать.

— С-согласен, — кивнул я. — Про т-такое не рассказывают.

— Да нет, дело в том, что я… не помню. — Ноэр нахмурился, глядя на темное небо, в котором белели столбы дыма из кухонных труб на холме. — Нет, что-то, конечно, помню, но очень расплывчато. Не могу описать, где и как все было, как я за ней ухаживал, как она меня соблазняла, понимаешь? Помню лишь волшебную медвежью страну, чудесное сияние, ее запах, роскошный мех и… Баллок, мы с ней подходили друг другу, да, нам больше никто не был нужен. Твой вопрос — хотя ты его и не задал — прости, это глупый вопрос, вопрос бесстыдного мальчишки, который любит подглядывать в дверную щелочку! Конечно, я знаю, что ты не такой, и поэтому не обижаюсь. — Он крепко стиснул мое плечо.

— Я не хотел слышать даже того, о чем ты рассказал, — мрачно промолвил я. — Каждое твое слово о ней — будто удар ножом или плеткой, будто ухмылка мне в лицо. Я ведь тоже успел попасть под ее чары.

Ноэр резко развернул меня к себе.

— Эй, осторожней, — предупредил я, — а то меня стошнит.

Он ослабил объятия, но лишь самую малость.

— Ты знаешь, — проговорил Ноэр, улыбаясь сквозь слезы. — Баллок, дружище, только ты знаешь, что я чувствую. Ты единственный человек на свете, с которым я могу поделиться.

— Мне от этого не легче.

— Верно, не легче. Но по крайней мере я не совсем одинок — есть кто-то, кто хоть немного меня понимает.

— Ну, если только немного, — грустно отозвался я. Через марево похмелья и сонливости я вдруг ясно увидел, как наши жизни, жизни троих Медведей — точнее, двоих, оставшихся в живых, — покатились под откос, точно бочка соленой селедки с горы, и как мы, ошеломленные и растрепанные, лежим у подножия.

— У меня сердце екнуло, когда мисс Данс сказала, что собирается вернуть их в наш мир, — призналась моя Тодда.

Стояла ночь. Жена только что переложила Озела в нашу постель; лежа в уютном гнездышке между нами, он ровно сопел. Приподнявшись на локте, Тодда в темноте смотрела на меня, и в ее глазах сквозила задумчивость.

— Почему?

— Ну… — неохотно произнесла она, — я боялась, что мать девочек… завоевала твое сердце.

— Это правда, — сказал я, — часть моего сердца принадлежала и принадлежит ей.

Есть что-то особенное в ночных разговорах, когда обрывки сна витают над головой, когда каждую фразу разделяет долгое молчание, а за окнами ровно дышит спящий город. Ночь побуждает открыть правду, извлечь ее из глубокого темного колодца — ту правду, которую в другое время ты тщательно охраняешь, заслоняешь ладонями и, запинаясь, что-то невнятно бормочешь, щадя и себя, и окружающих.

— Я помню, как ты говорил о ней в первый раз.

— Да.

Перед моими глазами вновь встала Лига, стирающая белье в ручье — в расцвете красоты, примерно в том же возрасте, в каком сейчас Тодда. Я подумал о том, как искажаются в сознании мужчины ощущения, которые он испытал в облике зверя, в медвежьей шкуре. Немного спустя до меня вдруг дошло, что Тодда замерла в испуганном ожидании.