Лига закрыла нос и рот локтем, но было поздно, она уже наглоталась дыма. Он добрался до самых дальних клеточек ее тела, скрючил свои призрачные темные пальцы, цепкие и костлявые, и принялся выворачивать внутренности Лиги наизнанку.

Время растягивалось и сжималось. Она сама словно бы растягивалась и сжималась. Боль придавила Лигу к полу, боль и еще стук бросаемых к порогу поленьев. Па глухо ругался на улице. Кажется, он не переставал ругаться ни на минуту.

Началось это давно, Лиге тогда не исполнилось и тринадцати. Отец бранил ее и ворчал без конца; Лиге просто-напросто приходилось терпеть, когда недовольство отца поднималось черной волной и опять уходило вглубь, словно огромная рыба или гигантская водяная змея. Живот Лиги снова скрутило, и на какое-то мгновение исчезло все, кроме обжигающих спазмов. Дым разъедал глаза и рвал горло.

Затем боль ожила, переросла в желание вырваться наружу. Собравшись с силами, Лига подползла к двери, ткнулась в нее плечом, слабо ударила кулаками. Па все еще там или ушел, посадил ее под замок?

— Если не выпустишь меня, я нагажу прямо на пол!

Снаружи что-то происходило, слышались глухие удары, стук падающих деревяшек — теперь в некотором отдалении от дома. Узкий луч света прорезал пелену чада. Лига рванулась вперед, спотыкаясь о сваленные в кучу поленья, мимо Па, мимо его перекошенного лица.

Однако она опоздала: морозный чистый воздух не стал спасением; в животе у нее что-то оборвалось. Если она побежит, то внутренности вывалятся на снег. По ногам уже течет… Нужно плотно сжать бедра, чтобы удержать это, и в то же время не останавливаться, спешить — туда, туда, к лесу, на обычное место, где положено справлять нужду.

Лига не добралась до опушки. Рухнула на колени в снег. И так велико было потрясение от того, что она только что лишилась части самой себя, своего объятого пламенем естества, что Лига почувствовала себя выпотрошенной. Она совсем не ощущала своего тела ниже пояса, под юбкой. Хотя нет, постойте: вот крепкие бедра; ноги тоже на месте, одна и другая, синие от холода ступни. Лига осторожно попыталась подняться с закоченевших коленок; сгорбив спину, села на корточки. Перед ней мрачно высились черные деревья, снег блестел так ярко, что слепил глаза. К горлу подступила тошнота. Лига начала давиться, но изо рта вытекла лишь тягучая струйка слюны. От прокатившегося по телу спазма, однако, ее чрево извергло еще что-то.

Скрючившись, Лига тяжело дышала. Наверное, она превратилась в какое-то животное, если судить по звукам; окончательно опустилась по сравнению с тем временем, когда была жива Ма. После смерти матери все пошло под откос: вместо достатка — нищета, вместо дома в городе — полусгнившая хибара на отшибе, вместо спокойствия — вечный страх. А сегодня, конечно же, достигнуто самое дно — Лига, будто дикий зверь, корчится на снегу, и сердце ее разрывается от ужаса.

Вместе с последним позывом на рвоту из чрева Лиги вывалились остатки внутренностей. Она упала на колени, согнулась пополам и приготовилась умереть.

Однако смерть не пришла за ней. Снег обжигал лоб и колени, а теплая масса под юбкой начала остывать. Лига попыталась встать. Сперва коленки не хотели разгибаться, поэтому ей пришлось встать на передние… лапы — да, лапы или клешни, — и уже из этого положения поднять зад.

— О господи! — с трудом ворочая языком, тихо воскликнула она. Между алыми следами лежала блестящая темно-красная кучка внутренностей. Лига опустила глаза на свои ступни: лилово-желтые, окоченелые, безжизненные и мокрые от тающего розового снега.

Мозг сверлила одна-единственная мысль: надо возвращаться домой. Шатаясь, Лига побрела к хижине — с тяжелой головой, перепачканными слизью и кровью бедрами, онемелыми ногами. Опустошенная, она оглядывалась назад, словно боялась, что это последует за ней по ее кровавому следу.

Лига едва коснулась двери, как на пороге вырос отец.

— Что это с тобой? — спросил он, уперев руки в бока. Воздух в хижине был теплый и чистый. За спиной отца в очаге весело плясал заново разведенный огонь. Па так никогда ее и не впустит?

— Не знаю. Из меня что-то выпало.

— Что там из тебя «выпало», дурища? — рассердился отец. — Сама сказала, что пойдешь по большой нужде!

— Что-то другое, — нерешительно сказала Лига. Отцовское презрение, как обычно, заставило ее усомниться в собственных словах, собственной памяти. Па стоит перед ней, такой же, как всегда, и дом никуда не делся, и все вокруг привычно. Вот лежит аккуратно сложенная циновка. «Возьми меня, — словно просит она. — Берись за работу, не теряй времени!»

— Что мешкаешь, заходи! — буркнул отец. — Топчешься, как корова, весь жар из дома выпустила. — Он махнул рукой, загоняя дочь в дом.

Слава богу, Па не дотронулся до нее, этого бы она сейчас не выдержала. В тепле, конечно, хорошо, но лучше уж смерть в сугробе, чем такая жизнь, полная окриков и попреков.

Лига вымылась, привела себя в порядок. На самом деле она ничуть не изменилась, разве что чувствовала себя немного вялой, да внизу живота покалывало, а между ног слегка подтекало. Отец, стоя спиной, напевал себе под нос. Лига медленно, нерешительно подошла к столу и будто во сне начала готовить ужин: чистить дикую морковь, разрывать на полоски вяленое мясо. Все казалось ей странным: и овощи, и ножик в руке, точно она занималась стряпней впервые.

Па, продолжая напевать, вышел помочиться. Его не было довольно долго. Лига очистила последнюю луковицу и нарезала ее. Источающие крепкий аромат ломтики блестели, точно кристаллы соли или драгоценные камни.

Когда отец вернулся. Лига вздрогнула, нож в ее руке замер над столом.

— Стряпаешь мясо с овощами? Сейчас принесу снега, будет чистая вода. — Па раскраснелся, его щеки горели от возбуждения.

Не оборачиваясь, Лига услышала, как отец взял ведро и опять вышел.

— Вот и я! — громко объявил он, повесил ведро на крюк над огнем и поворошил поленья. — В зимний вечер нет ничего лучше теплого очага и тушеного мяса!

Довольный, Па снова упер руки в бока. Лига с опаской покосилась на его сияющее лицо. Всякая уверенность в том, что она способна здраво судить о вещах, покинула ее. Что ж, отец заново научит ее, шаг за шагом, а ей придется сидеть тихо, не терять бдительности и хорошенько мотать на ус.

Миновала зима: долгие ночи, короткие дни. У Лиги не было ни одной свободной минуты: она постоянно выполняла приказы и требования отца, которые менялись ежечасно. То он брюзжал, что дочь тихо сидит у огня, то негодовал, что Лига суетится вокруг него. Он впадал в бешенство, если вяленое мясо оказывалось пересоленным, и сам же досаливал его в гробовом молчании. Он изводил Лигу, если вдруг у нее случалась задержка месячных, а когда они приходили, обзывал дочь грязной девкой. Прогонял на ветхую выдвижную кровать, а следующим вечером, когда Лига покорно укладывалась на нее, в ярости ревел: «Кой черт тебя туда понес?!»

Лучшими были те дни, когда Па отправлялся в город и оставлял Лигу в покое. С некоторого времени он запретил ей появляться на городских улицах, даже в его сопровождении. «Особенно со мной, — подчеркивал он. — Особенно со мной. Нечего давать людям повод сплетничать по поводу того, как ты выросла и как у тебя выпирает из лифа».

Дома было скучно, но все же не так плохо, как в обществе отца. Его присутствие, даже молчаливое, настолько подавляло Лигу, что зачастую она вообще теряла способность соображать. Пространство вокруг него словно бы вымерзало, и каждый шаг в нем грозил Лиге падением.

В самом конце зимы ей исполнилось четырнадцать. Никто кроме нее об этом не вспомнил. Весна, как обычно, с ходу и широко вступила в свои права, порадовала буйством зелени, цветов, заливистым пением птиц. В апреле месячные не пришли, и на отца попеременно накатывали то припадки злобы, еще более дикой, чем раньше, то приступы угрюмого молчания.

— Где твои краски, мерзавка, где? Выжми из себя хоть каплю! — заорал он как-то вечером, уже после того как попользовался дочерью и откатился в сторону.