Разве могла Лига мечтать о столь прелестных дочурках? Сестры отличались друг от друга, как день и ночь. Забавлял даже контраст в их внешности: золотоволосая Бранза — воплощение уравновешенности и послушания; Эдда — резкая, порывистая, с буйными черными кудрями, беспрестанно роняющая с губ цветные бусины непонятных песенок и слов. «Ангелочек» — ласково называла Лига старшую дочь, а младшую звала своей лесной дикаркой.

Бранза любила усесться на корточки возле ручья, замереть в неподвижности и терпеливо ждать, когда рыбы, водоплавающие птицы и прочая живность привыкнут к ней и перестанут бояться. Эдда, напротив, обожала на бегу сбросить платье и с визгом плюхнуться в воду, распутав всех обитателей ручья. Как и все сестры, девочки без конца ссорились и в то же время жить друг без друга не могли. Лига готовила им еду, шила одежду, купала, рассказывала сказки, пела колыбельные, запоминала их песни, целовала и получала в ответ поцелуи, ласкала и принимала ласки нежных детских ручек. Порой она плакала, а порой боялась, что ее сердце не выдержит такого невероятного счастья — счастья, что у нее есть эти два маленьких живых существа, что они дарованы ей, дабы любить и растить, впитывать их любовь и видеть, как они взрослеют.

— Эдда, идем со мной! Помоги мне. — Бранза потормошила спящую сестренку за плечо. — Хочу кое-что испробовать.

Эдда лишь свернулась калачиком и что-то недовольно пробурчала.

— Скорей же! — Бранза пихнула сестру в бок со всем авторитетом пятилетки перед четырехлеткой. — Мне нужна помощница с двумя свободными руками.

— Попроси маму, — сонно проговорила Эдда.

— Ма занята шитьем. Идем, тебе понравится!

Наконец, Эдда сползла с кровати. Девочки оделись, поели хлеба с молоком, Бранза взяла со стола две черствых горбушки, и сестры вышли из дома.

Идти пришлось недалеко — всего-то на лесную опушку, где Бранза иногда видела лесных оленей.

— Встань вот так, — скомандовала она, расставив руки в стороны.

Не проснувшаяся полностью Эдда угрюмо повиновалась.

— Нет, нет, становись вот тут, на солнышке. Не шевелись. Распрями пальцы. Да, так. — Бранза отломила кусочек хлебной корки и раскрошила ее на тыльной стороне левой ладони Эдды.

— Что ты делаешь?

— Ш-ш-ш! Они не прилетят, если услышат, как мы цапаемся. — Бранза спокойно подправила руку сестры и насыпала крошки по всей длине, до самого плеча.

Затем, к огромному удовольствию обеих, покрошила хлеб на голову, правое плечо и руку Эдды. В следующую минуту на левую ладонь с ветки слетел зяблик.

— Замри! — шепнула Бранза. — Я хочу, чтобы птицы облепили тебя всю. — Она отбежала за деревья и принялась наблюдать из своего укрытия за сестрой, побледневшая и возбужденная.

Тотчас появились первые гости. Должно быть, Бранза не раз прикармливала их, и они уже знали это место. Воздух наполнялся легким сухим шорохом крыльев, попискиванием и сердитым чириканьем. Птицы продолжали слетаться, и от каждого «приземления» расставленные руки Эдды немного покачивались. Когда первая птичка уселась ей на голову, она сдержалась и не вскрикнула, но потом терпеть стало труднее: птичьи коготки запутывались в ее волосах, острые клювики царапали кожу. Эдда корчила преуморительные гримасы, и Бранза, прятавшаяся за деревьями, зажимала рот ладошкой, чтобы не расхохотаться.

Птичье оперение блестело в утренних лучах, вся суматошная компания шумно хлопала и махала крыльями, закрывая солнце, и Эдде казалось, что от нее исходит сияние, будто вокруг ее головы и плеч зажглось живое пламя. Как здорово придумала Бранза! Понятно, зачем ей понадобилась помощь Эдды. В одиночку она смогла бы раскрошить хлеб только на одной руке. Конечно, гораздо лучше сделаться «кормушкой» целиком, чтобы птицам было достаточно места.

Больше всего на свете Эдде хотелось сейчас рассмеяться, стряхнуть с себя непоседливых гостей и удрать. Нет, она этого не сделает, но ведь хочется! Это желание нестерпимым зудом свербело в каждой косточке Эдды и заставляло руки подрагивать под общим весом пернатых.

Эдда продолжала терпеливо стоять, не спугнув ни единой птички, а Бранза с прижатыми к груди руками восторженно следила за ней с опушки. Наконец, птицы склевали весь хлеб с головы и рук Эдды, подобрали все до последней крошки из травы у ее ног и одна за другой упорхнули. Парочка воробьев задержалась, чтобы привести себя в порядок после завтрака и как следует почистить перышки, но затем улетели и они. Довольная и радостная Бранза выбежала из-за деревьев, размахивая второй припасенной горбушкой:

— Чудесно! Теперь моя очередь!

После того как я покинул сиротский приют Сент-Аньонс, жизнь обходилась со мной по-всякому: и баловала, и наказывала. Обретя свободу, я первым делом начал отращивать бороду. Надоело, знаете ли, что меня вечно принимают за ребенка, хотя, надо признать, в этом тоже была своя выгода: ребенку сходило с рук то, за что взрослому грозила тюрьма. Борода моя росла, я не брил и не стриг ее, пока, в конце концов, она не стала стелиться по земле. Вдобавок я перестал стричь волосы на голове, и они тоже отросли до пят. О, у меня была роскошная темная шевелюра, и дамы никогда не отказывали себе в удовольствии погладить ее, несмотря на хилое и несуразное тело ее обладателя.

Ремеслу я обучен не был, торговлей тоже не занялся, однако мне везло в картах, особенно в подходящей компании, и все из-за моего малого роста, природной скрытности и умения напускать на себя бесстрастный вид. Кроме того, были такие богатеи, которые любили делать из меня куклу — наряжали в детские одежки и заставляли бегать по комнатам, поднимать суматоху и затевать всякие проказы.

За этим приятным занятием я провел не один десяток лет, но потом фортуна от меня отвернулась. Один лорд, у которого я был домашним шутом, взял да и помер. Что ж, бывает, верно? Я очень рассчитывал на те деньги, что были обещаны мне хозяином, но семья усопшего не желала расплачиваться, поскольку я в точности следовал приказам лорда, а это немало поспособствовало тому, что имя его рода оказалось изрядно запятнанным. В общем, я выжал из этих скаред сущие гроши, однако, благодаря своей неприметности и таланту хранить выдержку в игре, мне удалось приумножить куш. Тратил я тоже немало, и вот однажды все мое богатство обернулось пшиком. Я очутился в компании воров и мошенников — к коим, не стану отрицать, принадлежал и сам, — и на меня дождем посыпались счета за неоплаченное вино, выпитое мною и моими дружками, и угощения, которые давным-давно переварились у нас в желудках и вышли наружу дерьмом.

Я тихонько улизнул из города, подальше от греха. Незадолго до того до меня дошли слухи, что Грязная Энни ютится в облезлой лачуге на окраине Сент-Олафредс и творит там свои черные ведьмовские дела. Я пребывал в унынии относительно своего растраченного богатства и потому решил направиться к ней.

И какое же веселье царило в Сент-Олафредс! Единственное, что меня удивило в городе — это развешанные на каждом углу флаги и гербовые щиты с изображением огромного черного медведя, грозно стоящего на передних лапах. У городских стражников, по счастью, не оказалось таких острых клыков и когтей, а на одной из улиц я даже успел полюбезничать с молоденькими прачками. Крепкие румяные девицы, весьма завлекательно отбивавшие белье о каменные плиты, хихикали и поддразнивали меня. Если удача вернется, подумал я, на этой улице можно будет подцепить неплохих курочек. Может, даже какой-нибудь здешней мамзели загорится изведать новых наслаждений с таким, как я, и она задерет юбки бесплатно, просто из любопытства. Никогда не знаешь, что тебя ждет на новом месте, в этом я уже убедился.

— Энни Ам-мблоу? — прошамкала беззубая карга, торговавшая пряжей на рыночной площади, и пожевала губами. — Не слыхала о такой.

— Кажется, у нее был дар, — сказал я. — Вроде как умела колдовать.

— Чего-чего? — встряла другая торговка, такая же страшная, хоть и с обломками зубов (да, за время хорошей жизни я успел привыкнуть к красивым женщинам не меньше, чем к сытной еде и мягкой постели). Так вот, эта, другая, подалась вперед и проговорила: — Ведьма по имени Энни? Должно быть, ты ищешь Энни Байвелл, что прозвали Лечухой. Она живет на окраине, за рынком.