— Совсем не больно, — прокомментировал он. — Можно сказать, приятно…

Полибибл оттащил его в сторону.

— Достаточно. Не хватало еще, чтобы тебя к ним засосало. Нам надо пуститься на поиски того, кто до сих пор жив, свободен… или прийти в то место, где он сам тебя отыщет. Сомневаюсь, что встретим его возле этой стенки.

Джинни пробиралась по туннелям, проползала особо узкие места, постоянно ощущая, как тянет ее камень — ласково, словно желая произнести слова понимания и утешения. Ну, может, и с некоторым налетом предостережения.

Ей вовсе не хотелось подстегивать события. Она знала, что цель близка, однако с этим чувством где-то глубоко шевельнулся и гнев: злость не на перспективу потерпеть неудачу, а напротив — на тот факт, что ей удалось в одиночку пройти так далеко, добиться некоторого успеха, но отнюдь не за счет самостоятельно принимаемых решений. Ведь она никогда не делала выбор в пользу нынешней ситуации. Ее попросту вынудили. Сколько она себя помнила, люди посильнее, да еще вкупе с обстоятельствами, вечно командовали ею, толкали на неверную дорожку. Конечно, есть и такие, кто попытается ее спасти — от нее самой, от плохих решений.

Ог решений, которые никогда и не были ее собственными.

Возможно, это происходило оттого, что ей нельзя доверять. Она постоянно сворачивает не туда. Постоянно лезет на дорогу, ведущую к катастрофе.

И все же она прошла очень далеко, опередила всех остальных.

Туннель разветвлялся во многие стороны, а она всегда двигалась влево — gauche[20] — зловещий и вместе с тем наилучший путь из этого лабиринта. Да, но откуда ей это ведомо?

Она всегда была нескладной — вечно поворачивала налево.

Джинни выползла из туннеля и присела на корточки в серой мгле, прислушиваясь к пещерной тишине.

Ничего. Ни выволочки, ни восторженных аплодисментов.

Полнейшее одиночество в месте, которое никто не назовет родным домом.

— Я так устала, — пожаловалась Джинни. — Надоело мне быть управляемым снарядом.

Она нащупала камень сквозь материю, вытащила наружу и осмотрела в слабом свете. Он почти не тянул — его можно было свободно крутить в пальцах, ощупывать гладкие, прохладные выпуклости и борозды.

Волчий глаз потускнел.

— Если тебе надоест со мной возиться, я здесь застряну навсегда, я правильно понимаю? — спросила она, поднимаясь на ноги. Защитный пузырь настолько стянулся вокруг нее, что напоминал скорее слой краски на коже. Игра близилась к развязке. Возможно, еще имеются некие неизрасходованные запасы энергии — Бидвелл, наверное, разобрался бы. Однако сейчас вся Вселенная, даже в мертвых и разломанных частях, пребывающих во власти Тифона, закрывала все счета, однако не спешила подвести последний баланс… потому как есть кому его обнулить.

На онемевших ногах Джинни медленно направилась к туманному мерцанию впереди, не обращая внимания на груды каких-то странных вещей, наваленных кругом, — нет сил следить за обстановкой, проявлять любознательность.

Одна-одинешенька. Вот и славно. Она сделает последний неверный поворот без свидетелей, цокающих языком от неудовольствия. Выйдем из лабиринта, прямиком в…

Длинная стена дымчатого стекла уходила в обе стороны, теряясь из виду. Сквозь полупрозрачную толщу проглядываются десятки, сотни… — нет, тысячи подвешенных, изломанных, исковерканных, но явно человеческих фигурок… Все до единой — юные женщины.

— Это уже слишком, — выдохнула она и прижалась к стене поплотнее, насколько позволял пузырь, силясь рассмотреть их поподробнее. Голубые молнии сорвались с ее щек, подбородка, кончиков пальцев и ударили в ближайшее тело, закатанное в дымчатый, затвердевший студень.

Знакомое лицо. Глаза пусты, сидят глубоко в орбитах вялой, потерявшей надежды физиономии, чье выражение нельзя объяснить ни болью, ни отчаяньем — так, полнейшая безучастность. Ни дать ни взять, она сама — собственной персоной, — только отраженная в ужасном зеркале.

— Это и есть мое второе «я»? — прошептала девушка. — Это Тиадба? Она угодила в какую-то ловушку, застряла… как и вот эта половинка…

Впрочем, чем больше припоминала Джинни свои сны, тем яснее становилось, что это вовсе не Тиадба. Нет… тут ее собственная версия. Да, кстати…

Тело что-то держало в руке. Вернее, это «что-то» как бы висело над ладонью, не касаясь пальцев, словно руку разжали в момент отчаянья или полной капитуляции за миг до того, как наступила перманентная консервация.

— Ты повернула не туда, устала, сдалась… — сказала Джинни своему альтер эго, начиная испытывать нечто вроде привязанности и тепла — не просто к злосчастной фигурке, но и к ее судьбе. Как, должно быть, приятно висеть вот так, бездумно и оцепенело. Никаких тебе переживаний. Никаких идиотских решений. Нежная, комфортабельная концовка. Ничуть не ожидала она встретить вот такое в Хаосе, на подступах к Фальш-Городу.

Вовсе не безжалостность, скорее нечто просто нейтральное — бессодержательное.

Ленты голубого света срывались с ее пальцев и лица, лаская энергией. Немножко щекотно. Ничего, к этому вполне можно привыкнуть. Приятное, дружеское щекотание. Она оказалась рядом с семьей своих альтернативных «я», рядом с теми, кто потерпел неудачу, и затем… их простили.

Она добралась сюда, чтобы познакомиться, слиться…

В этом месте, своеобразно отделенном от жестокости остальной части Хаоса, читался какой-то стиль. Своего рода жалость.

Джинни узнала печаль, нежность в сочетании с мощью и чуждостью. Именно это она чувствовала, натолкнувшись на вихрящуюся бурю в лесу: великий, отчаявшийся, рыскающий треугольник поиска.

Вот где Алебастровая Княжна держит пленников. А может, они пришли сюда по собственной воле, желая воссоединиться со своими затерянными «я» в нескончаемой, неразрывной связи, составленной из жалости к себе и пустого удовлетворения.

Ленты голубого огня вспыхнули ярче. Стена теряла жесткость.

Фигурка напротив — миг назад отделенная несколькими дюймами дымчатой субстанции — удалилась вглубь, и последние остатки отчаянья, которое испытывала Джинни, накрыло холодное, смиренное согласие со своей сущностью — с неудачами и утратами.

Такова ее повесть. Жизнь наконец-то обретала завершенность, пусть и не вполне удовлетворительного свойства.

Как ни удивительно, чем дальше в стекло отплывала другая девушка, тем яснее становились ее черты и внешние особенности — как если бы ленты голубого огня заполняли, завершали ее образ.

Внезапно Джинни без труда уяснила природу того предмета, что завис над ладонью. Еще один камень — угасший. Мертвый сум-бегунок — его путь во времени прерван, пастырь угодил в силки.

Ленты слепили своей яркостью. По ним передавалось нечто важное — утекало, «заземлялось» через замороженную в стекле девушку… девушку бесполезную, истраченную.

Джинни отвела руку назад. Не торопясь — не из страха или отвращения. Она просто изо всех сил тянула ладонь на себя. Все эти девушки — юные женщины — были такими же, как и она сама. С одной поправкой: у них имелись копии. Любая из них могла потерпеть неудачу, и все равно дело бы на этом не закончилось — появились бы новые, присоединились к ним…

Но только не она. Не эта Джинни.

— Я последняя, да? — пробормотала она ласковому и благосклонному склепу надежды.

Если бы она была иным видом пастыря, с другим типом истории, то, наверное, попала бы в город через другой зев на ободе чаши; проползла бы по лабиринту туннелей, следуя иному инстинктивному позыву, сделала бы другие неверные повороты… и очутилась бы напротив иной стены из дымчатого стекла, бесконечно глубокой, хранящей в своей толще иную толпу затерянных альтер эго.

Не исключено, что где-то здесь есть стена Джеков, стена Даниэлей — ну, может, не Даниэлей…

Джинни встрепенулась. Она отошла на несколько шагов от поверхности. Голубая сила утекала из ее кожи, проницая пузырь и всасываясь в дымчатую толщу, растворяясь, линяя… Через несколько секунд ленты свернулись кольцами бледного разочарования и погасли окончательно.