Кленов смущенно затеребил бороду и искоса посмотрел на министра. Тот продолжал:

— Он понял, в каких целях хотят использовать его открытие. Он задумал его уничтожить. При этом позаботился о спасении жизни некоторых членов экспедиции, отправив с ними письмо.

— Спасти двух человек! — воскликнул Кленов. — А миллионы? Миллионы обречены…

— Такова логика. О них он не подумал. Вам, в бытность вашу профессором Вонельком, разве не приходилось встречать людей мягких, жалостливых, которые подбирали бездомных кошек и в то же время работали над созданием атомной бомбы для Хиросимы?

— Да, я видел таких… я мог бы назвать их имена… их знают во всем научном мире.

— И некоторые из них не задумались о последствиях не менее страшных, чем уготовленные Бернштейном. Относясь к Бернштейну справедливо, надо заметить, что его американские коллеги вовсе не находились в состоянии аффекта.

— Какие убийственные, осмелюсь выразиться, параллели всегда вы приводите! Подумать только! И Бернштейн, и я, и многие наши западные коллеги… все мы оказываемся боле чем близоруки… преступно слепы. И в результате… если не атомный пожар Земли, то пожар ее атмосферы! Что же делать?

Старый профессор сжал голову руками. Он или думал или боролся с головной болью. Сергеев следил за ним. От него не ускользнуло меняющееся выражение глаз профессора. Он угадал в них какую-то мысль. Профессор выпрямился, спина его больше не гнулась, потом он встал. Встал и министр:

— Пойдемте, Иван Алексеевич, на совещание ученых. Уже почти девять часов, — сказал он. — Вы увидите сегодня многих ваших коллег и из западных стран, и из Китая, из Индии, из братских стран-соседей… Дело касается всех. Вы тоже нужны там.

Марина ничего не написала Матросову, боялась его тревожить. Но он все узнал из письма сестренки Ксении, которая не поскупилась на ужасы.

Через полчаса после получения письма, из которого Матросов только и понял, что теряет Марину навеки, он, получив отпуск, был уже в самолете и летел в Москву.

А спустя три часа, он, не в состоянии дождаться, пока за ним спустится лифт, взлетел через все ступеньки на десятый этаж, представляя лицо на подушке, любимое, изможденное, прозрачное, разметавшиеся волосы, полутемную комнату, запах лекарств…

Когда он увидел открывшую дверь Марину, ее радостно удивленные, расширенные глаза, неожиданную седую прядь в волосах, он так сжал ее в объятиях, что она, счастливая, застонала. Потом, держа за плечи, он оттолкнул ее от себя, чтобы посмотреть, убедиться, налюбоваться…

Марина, сияющая, смеялась и все пыталась спрятать лицо у него на груди.

Надя, заглянувшая было в переднюю, заирыла дверь и стояла в столовой, прижав руки к груди и зажмурившись.

Что-то произошло в Марине. Дмитрий сразу не мог понять. Она стала красивее, взрослее, ярче… Нет, он не знает, что с ней произошло. Ах, эта седая прядь так меняет и красит ее. Но он ничего не сказал любимой. Держа ее за плечи, словно боясь опять потерять, он прошел с ней в столовую.

Догадливая Надя выскользнула в кабинет сестры и стояла там у двери с закрытыми глазами и думала: «Как это необыкновенно! Как она счастлива!».

Потом они, Марина и Дмитрий, говорили. Говорили сбивчиво, бестолково о каких-то пустяках, не отвечая друг другу, говорили и не могли наговориться. И, конечно, целовались. По крайней мере, Надя была уверена, что целовались.

— Это не опасно? Радиация не скажется на тебе? — все спрашивал Дмитрий.

Марина качала головой:

— Меня проверяли счетчиком Гейгера-Мюллера. Я не опасна. Я не излучаю гамма-лучей, — смеялась она.

— Я должен видеть этого замечательного человека. Хочу пожать ему руку. Всем ему обязан, что только можно ждать от жизни.

— Руку? — переспросила Марина печально.

Матросов хлопнул себя по лбу.

— Ты увидишь его. Мы вместе… сейчас же… проведаем его в больнице.

— Можно мне с вами? — из-за двери спросила Надя.

Но ее не взяли. Она всучила им шоколадных трюфелей, которые любила больше всего на свете, и приказала передать их больному доктору.

Они пошли пешком. Шли и всё время взглядывали друг на друга и, кажется, даже ничего не говорили в пути. Впрочем, нет! Матросов все время что-то предлагал Марине: то зайти в магазин за каким-то пустяком, то купить мороженого или цветов, то выпить газированной воды.

Марина смеялась.

Продавец газированной воды улыбнулся им, улыбнулась и старушка, только что сердито прикрикнувшая на непослушную внучку. А девчушка лет трех несколько шагов шла вместе с ними, заглядывая в их лица.

По Новому Арбату они дошли до Садового кольца и повернули направо. Здесь, на необъятно широкой улице, не было галерейных тротуаров. Посередине стояла вереница ожидающих автомобилей.

Марине город казался особенным, удивительно красивым, словно она никогда не была в нем. Она сказала об этом Дмитрию. Он с удивлением осмотрелся, потом, будто боясь потерять секунды, снова уставился на Марину, на ее профиль, который казался ему навеки выгравированным в сердце, в памяти, в воображении, словом, в нем, в Матросове, и отныне неотъемлемым от него.

На площади Восстания, близ огромного дома, стояло старое здание с колоннами, воздвигнутое, вероятно, великим архитектором.

Марину и Дмитрия ждала молоденькая женщина-врач, предупрежденная об их приходе. Она со скучающим видом повела их в особую камеру, где их облучили, уничтожая бактерии. Оказавшись одни в камере, посетители украдкой, воровски поцеловались. Женщина-врач, давая им халаты, старалась на них не смотреть: верно, в камере все-таки имелось окошечко!

Высокий Матросов в коротеньком халатике выглядел таким смешным и необыкновенно сильным, и у Марины выступили слезы на глазах.

Вскоре три фигуры в белых халатах шли по высокому, светлому и пустынному коридору. По полу рассыпались красноватые блики. Это вечернее солнце пробивалось сквозь листву, заслонявшую окна.

Все трое остановились перед высокой дверью. Она бесшумно открылась: на пороге стояла медицинская сестра.

— Ждут, — сказала она тихо.

— Прошу вас, — пригласила девушка-врач, с любопытством оглядывая счастливую пару, какую редко встретишь в больнице.

Запахло лекарством. Матросов вспомнил свою недавнюю тревогу. Ощутимее показалась тишина. Марина оглянулась на Дмитрия, ободряюще улыбнулась ему. Он старался идти на носках.

У окна стояла белая кровать. На подушке лежала голова доктора Шварцмана, непривычная без пенсне, совершенно круглая и гладкая, с вьющимися височками.

— Вы, может быть, думаете, что я не знаю, кого вы ко мне привели? Ничего подобного! Это — Матросов.

— Я привела человека, который хочет поблагодарить вас… за меня.

— Ну, а я поблагодарю вас за него. Я уже успел возненавидеть своих коллег. Они не допускают ко мне никого, кроме моего собственного пациента. Представьте, теперь он меня лечит. Назначил мне мозговую диету и не желает рассказывать, что делается на свете, а сам уехал к министру! Я всегда говорил, что он аллигатор… Так почему, молодой человек, вы пожелали поблагодарить меня? Впрочем, не отвечайте! Я умею ставить диагноз по глубокомысленным лицам. Только не сердитесь, мои дорогие. Вы подумайте, я все время молчу и даже газет не вижу.

— А я захватил, — сказал Матросов. — Догадался, что вам будет интересно.

— Дорогие вы мои, хорошие! Дайте я вас обниму обеими руками, — и Шварцман рассмеялся, глядя на своё одеяло. Матросов, смущенный и этим взглядом и словами доктора об их глупых, наверное, лицах, поспешил перевести разговор на сенсации дня.

— «Пари суар» тринадцатого июня сообщает… Вы еще ничего не знаете?. Владелец военного концерна мистер Вельт послал на остров в Тихом океане экспедицию. Некий профессор Бернштейн научился сжигать воздух…

— Постойте, постойте! Как это сжигать воздух? Мне непонятно.