— Он выглядит вполне нормально, — сказала она.

Луис кивнул.

— Да, конечно. Но я не могу игнорировать это, милая.

— Нет, ты не должен, — сказала она. — Мы не должны.

Тардифф измерил череп Гэджа и нахмурился. Он показал Гэджу «козу». Гэдж отдернулся. Тардифф улыбнулся. От сердца у Луиса немного отлегло. Тардифф дал Гэджу подержать мячик. Гэдж подержал его и уронил. Тардифф поднял мяч и подбросил его, глядя на Гэджа. Тот следил за мячом глазами.

— Пятьдесят на пятьдесят, что он гидроцефал, — сказал после Тардифф Луису в своем офисе. — Он кажется очень беспокойным. Я мог бы порекомендовать новую операцию.

— Но это же хирургия мозга, — сказал Луис.

— Ну, совсем небольшая.

Луис изучал эту тему после того, как забеспокоился размером черепа Гэджа, и такая операция вовсе не казалась ему небольшой. Но он помалкивал, говоря себе, что надо радоваться, что дело вообще можно поправить.

— Конечно, — продолжал Тардифф, — вполне возможно, что у вашего ребенка просто слишком большая голова. Я думаю, надо его исследовать. Вы согласны?

Луис согласился.

Гэдж провел ночь в госпитале Сестер милосердия и подвергся общей анестезии. Когда он спал, его голову поместили в сверхновый прибор, напоминающий громадную сушилку. Рэчел и Луис ждали внизу, а Элли провела день у деда с бабкой, смотря «Улицу Сезам» по новому видео Ирвина Голдмэна. Луис же долгие унылые часы перебирая в уме варианты возможных уродств и увечий. Смерть из-за общей анестезии, смерть во время операции, задержки в развитии из-за гидроцефалии, эпилепсия, слепота... возможностей было чрезвычайно много. «Полная карга болезней, — подумал Луис, — как в медицинском справочнике».

Тардифф вошел в комнату около пяти. Он нес три сигареты. Одну он сунул в рот Луису, другую Рэчел (она была слишком измучена, чтобы протестовать), а третью закурил сам.

— Все в порядке. Никакой гидроцефалии.

— Уберите эту штуку, — сказала Рэчел, плача и смеясь одновременно. — Меня сейчас стошнит.

Ухмыляясь, Тардифф потушил ее сигарету.

«Бог сберег его для дороги номер 15, доктор Тардифф», — подумал теперь Луис.

— Рэчел, если бы он был гидроцефалом, если бы операция не удалась... ты все равно любила бы его?

— Что за странный вопрос, Луис!

— Можешь ответить?

— Да, конечно. Я любила бы Гэджа каким угодно.

— Даже, если бы он был дебилом?

— Да.

— А ты хотела, чтобы он поступил в институт?

— Да нет, не думаю, — сказала она медленно. — Хоти с теми деньгами, что ты сейчас получаешь, мы, может, и могли бы себе это позволить... но я не думаю, что так уж хотела бы... А почему ты спрашиваешь?

— Я все еще думаю про твою сестру Зельду, — Луиса удивила ее странная разговорчивость. — Интересно, смогла бы ты еще раз пройти через такое.

— Это не то же самое, — сказала она. — Гэдж был... ну, Гэдж был Гэдж. Это был наш сын. Вот и вся разница. Я думаю... а ты хотел бы, чтобы он поступил в институт? Вроде Пайнлэнда?

— Нет.

— Давай спать.

— Да, пора.

— Я чувствую, что смогу уснуть, — сказала она. — Так хочется, чтобы этот день кончился.

— Дай Боже, — сказал Луис.

Чуть позже она сонно сказала:

— Ты прав... только сны и фантазии...

— Да, конечно, — сказал он, целуя ее в лоб. — Спи.

«Это было похоже на пророчество».

Он не спал еще долго, и, пока он думал, в окно на него смотрел мерцающий серп луны.

Следующий день был облачным, но очень теплым, и Луис вспотел, пека перетаскивал багаж Рэчел и Элли и закладывал их билеты в компьютер. Он старался скрыть за озабоченностью боль и чувство вины, и лишь иногда сравнивал нынешнюю ситуацию с той, когда он в последний раз провожал семью в Чикаго накануне Дня благодарения.

Элли казалась задумчивой и странной. Несколько раз за это утро Луис замечал у нее на лице выражение крайней сосредоточенности.

«Ты перестарался со своей конспирацией, парень» — сказал он себе.

Она ничего не сказала, когда ей сообщили, что они едут в Чикаго, сначала они с мамой, потом и папа, быть может, на целое лето, сразу же после завтрака (какао). Закончив завтракать, она так же молча поднялась наверх и надела платье и туфельки, которые Рэчел ей приготовила. Она взяла с собой фото Гэджа в аэропорт, и тихо сидела там в пластмассовом кресле, пока Луис бегал оформлять билеты, а громкоговоритель объявлял вылет и прибытие.

Мистер и миссис Голдмэн появились за сорок минут до отлета. Ирвин Голдмэн был аккуратен (и, конечно, не вспотел) в своем кашемировом пальто, несмотря на довольно теплую погоду; он пошел к кассе «Ависа» сдать машину, пока Дори сидела с Рэчел и Элли.

Луис и Голдмэн присоединились к ним одновременно. Луиса несколько пугала возможность сцены «О сын мой!», но он ошибся. Голдмэн держался холодно-вежливо и всего навсего пробормотал приветствие. Быстрый, смущенный взгляд, которым он окинул зятя, подтвердил очевидное: вечером старик был пьян.

Они поднялись по эскалатору и сели в кресла, не разговаривая. Дори нервно вертела роман Эрики Йонг, но так и не открыла его. Она с интересом смотрела на фото, которое держала Элли.

Луис предложил дочери сходить с ним в книжный киоск и выбрать что-нибудь почитать на дорогу.

Элли смотрела на него все с тем же задумчивым видом. Луису это не нравилось. Он нервничал.

— Будешь слушаться дедушку с бабушкой? — спросил се Луис.

— Да, — ответила она. — Папа, а меня возьмут в школу?

— Не беспокойся, — сказал Луис. — Я позабочусь об этом.

— Я ведь никогда еще не была в школе. Только в садике. Даже не знаю, что дети там делают. Пишут диктанты?

— Все будет хорошо.

— Папа, ты все еще писаешь на дедушку?

Он уставился на нее.

— Почему это ты решила, что я... что я не люблю твоего дедушку, Элли?

Она пожала плечами, словно эта тема не вызывала у нее особого интереса.

— Когда ты говоришь о нем, у тебя всегда такой вид, будто ты описался.

— Элли, нехорошо так говорить.

— Извини.

Она посмотрела на него странным, обреченным взглядом и повернулась к полкам с книгами — Мерсер Мейер, и Морис Сендак, и Ричард Скэрри, и Беатрис Поттер, и старый знакомый доктор Зейс. «Откуда они узнают про все? Или они просто знают? Что еще известно Элли? И как это влияет на нее? Что за твоим бледным, маленьким личиком, Элли? Будто описался — о Господи!»

— Можно мне взять эти, папа? — она держала доктора Зейса и книгу, которую Луис не помнил из своего детства — историю про маленького Самбо и про то, как тигры однажды получили свою шкуру.

— Да, — сказал он, и они встали в короткую очередь у кассы. — Мы с твоим дедушкой очень любим друг друга.

Он снова подумал об истории его матери про то, как женщина, которая хотела ребенка, «нашла» его. И вспомнил свое дурацкое обещание никогда не лгать свои детям. За последние несколько дней он лгал больше, чем за несколько лет, но старался не думать об этом.

— Да? — и она опять замолчала.

Это молчание тяготило его. Чтобы его нарушить, он спросил:

— Как ты думаешь, тебе в Чикаго будет хорошо?

— Нет.

— Почему нет?

Она посмотрела на него с той же обреченностью.

— Я боюсь.

Он погладил ее по голове.

— Боишься? Дорогая моя, но чего? Ты же не боишься летать в самолете?

— Нет, — сказала она. — Я не знаю, чего, но я боюсь. Папа, мне снилось, что мы пришли на похороны Гэджа, и тот человек открыл гроб — а он пустой. Потом мне снилось, что я дома и гляжу на кроватку Гэджа, а она тоже пустая. Но там была грязь.

«Лазарь, иди вон».

В первый раз за многие месяцы ему вспомнился сон, который он видел после смерти Паскоу — сон, и потом пробуждение на грязной постели, усыпанной хвоей.

Волосы у него на затылке зашевелились.

— Это только сон, — сказал он Элли, и голос его, против ожидания, звучал нормально. — Это пройдет.

— Приезжай к нам скорее, папа, — сказала она, — или давай мы останемся. Хочешь, чтоб мы остались? Я не хочу ехать к дедушке с бабушкой... Я хочу в школу.