«Господи! Как благородно! Я сейчас описаюсь от умиления!»

— Вам не в чем извиняться, — сказал Луис сухим механическим голосом.

— Я вел себя недостойно, — сказал Голдмэн. Теперь он уже не выталкивал слова, а прямо-таки выдавливал. — Твое предложение Рэчел и Элли поехать к нам показало мне, как я в тебе ошибался... и как я был неправ.

Что-то в этой интонации было очень знакомым.

Потом он понял и скривился, будто съел целый лимон. Точно так же говорила тогда Рэчел. «Луис, прости, что я была такой стервой», — когда она добилась чего хотела. И это был тот же голос — без живости и нежности Рэчел, конечно, — но тесть говорил то же: «Прости, что я был таким ублюдком, Луис».

Старик заполучил дочь и внучку; они сбежали к нему из Мэна. Спасибо «Дельте», она доставит их быстро к папочке. Теперь он мог быть великодушен. Он знал, что победил. «Так забудь, что я стукнул тебя у гроба твоего сына, Луис, и что я пинал тебя ногами, когда ты упал, что я столкнул на пол его гроб и сломал замки, так что было видно руку твоего сына — в последний раз. Забудь об этом».

«Ах ты, старый хрен! Я хотел бы, чтобы ты подох прямо сейчас, если бы это не мешало моим планам».

— Все в порядке, мистер Голдмэн, — сказал он тем не менее. — Это был очень... очень нервный день для всех нас.

— Нет, не все в порядке, — заупрямился Ирвин, и Луис понял, хотя ему очень этого не хотелось, что с его стороны это была не просто вежливость, не просто сожаление, скрывающее торжество. Старик едва не плакал и говорил медленно и запинаясь. — Это был ужасный день. Из-за меня, старого кретина. Я сделал больно моей дочери, когда она так нуждалась во мне... Я и тебе сделал больно, и, может быть, ты тоже во мне нуждаешься, Луис. То, что ты это сделал... предложил это... я почувствовал себя последним подонком. И я думаю, что я и был им всегда.

«Господи, хоть бы он замолчал, пока я не начал кричать на него и не испортил все дело».

— Рэчел, должно быть, говорила тебе, что у нас была еще дочь...

— Зельда, — сказал Луис. — Да, она рассказывала мне про Зельду.

— Это было трудно, — голос Голдмэна дрожал. — Для всех нас. И труднее всего было Рэчел, потому что она была чома, когда Зельда умерла, но и нам с Дори было нелегко. Дори едва не...

«А как ты думал? — хотелось заорать Луису. — Ты думал, у ребенка не будет нервного срыва? Через двадцать лет она еще дрожала, боясь любого упоминания о смерти. И вот это случилось. Этот ужас. Странно, что она еще не в психушке. Так что не говори мне, как тебе и твоей жене было трудно, ублюдок».

— Когда Зельда умерла, мы пытались... оберегать Рэчел... уладить проблемы, которые у нее были с этим... с этими воспоминаниями.

Теперь старик уже просто кричал. Почему? Луис легче бы перенес его открытую ненависть. Он попытался вызвать в памяти образ Голдмэна, лезущего в карман за чековой книжкой... но внезапно ему представилась Зельда Голдмэн в своей провонявшей постели, с лицом, дергающимся в агонии, со скрюченными руками. Дух семьи Голдмэнов. Оз Великий и Узасный.

— Пожалуйста, — выдавил он. — Мистер Голдмэн. Ирин. Не надо больше. Не представляйте вещи еще хуже, чем они есть, хорошо?

— Теперь мне кажется, что ты хороший человек, и я недооценивал тебя, Луис. Слушай, я знаю, о чем ты думаешь. Я еще не так глуп. Ты думаешь, я говорю все это потому, что добился своего и теперь хочу тебя купить, но... Луис, я клянусь.

— Не надо, — сказал Луис мягко. — Я не могу... Я действительно не могу больше говорить, — теперь и его голос дрожал. — Хорошо?

— Ладно, — сказал Голдмэн, вздохнув. Луису показалось, что это вздох сожаления. — Но позволь мне еще раз сказать, что я очень извиняюсь. Можешь не принимать моих извинений, но это все, что я могу сказать, Луис. Прости.

— Да-да, — сказал Луис. Он закрыл глаза. — Спасибо, Ирвин. Я принимаю ваши извинения.

— Тебе спасибо, — сказал Голдмэн. — И спасибо, что ты... отпустил их. Может, им это действительно нужно. Мы будем ждать в аэропорту.

— Хорошо, — проговорил Луис, и внезапно ему в голову пришла идея, абсурдная при всей своей естественности. Он мог все забыть... и оставить Гэджа лежать на Дивном кладбище. Вместо того, чтобы попытаться отворить захлопнутую дверь, он мог запереть ее и выбросить ключ. Ему было достаточно сказать жене, что он хочет сделать: бросить все и махнуть назад в Шайтаун. Они могли провести там все лето, он, жена и дочь. Они могли бы ходить и зоопарк, и в планетарий, и плавать в лодке по озеру. Он бы сводил Элли на Морскую башню и показать ей расстилающийся вдали Средний Запад, похожий на громадную шахматную доску. Они бы пробыли там до середины августа, а потом бы вернулись назад в этот дом, теперь такой пустой и печальный, и попробовали бы начать все сначала. Может быть, это у них и получилось...

Но не значит ли это убить его сына? Убить его еще раз?

Внутренний голос пытался возражать, но он его больше не слушал. Он отрывисто проговорил:

— Ирвин, мне надо идти. Я хочу посмотреть, все ли Рэчел собрала, и уложить ее спать.

— Да, конечно. Всего хорошего, Луис. И еще...

«Если он еще раз попросит прощения, я закричу».

— До свидания, Ирвин, — сказал он и повесил трубку.

Когда он поднялся наверх, то застал Рэчел среди полного разгрома. На кровати валялись блузки, лифчики висели на спинках стульев, платье на вешалке раскачивалось на двери. Туфли, как солдаты, выстроились в ряд у окна. Она всегда собиралась медленно, но основательно. Луис видел, что здесь добра на три, а то и четыре, чемодана, но не хотел спорить с ней. Вместо этого он взялся ей помогать.

— Луис, — сказала она, когда они закрыли последний чемодан (он сидел на нем, пока она защелкивала замки), — ты уверен, что ничего не хочешь мне сказать?

— Дорогая, ну объясни, наконец, о чем ты?

— Я не знаю, — ответила она. — Я хочу узнать это у тебя.

— Что, по-твоему, я должен тебе сказать? Что я побегу к бордель? Или уеду с бродячим цирком?

— Не знаю. Но что-то мне не по себе. Такое чувство, что ты пытаешься что-то скрыть.

— Рэчел, это просто смешно! — он сказал это с излишней горячностью. Он еще чувствовал легкий стыд.

Она невесело усмехнулась.

— Ты никогда не мог лгать, Луис.

Он снова пытался протестовать, но она оборвала его.

— Элли снилось, что ты умер, — сказала она. — Прошлой ночью. Она проснулась с плачем, и я подошла к ней. Я поспала с ней два или три часа, а потом вернулась к тебе. Она сказала, что во сне ты сидел за кухонным столом с открытыми глазами, но она знала, что ты мертвый. И еще она слышала крик Стива Мастертона.

Луис, испуганный, посмотрел на нее.

— Рэчел, — сказал он наконец. — У нее только что погиб брат. Поэтому нет ничего странного, что ей снится смерть и других членов семьи.

— Да, я тоже подумала об этом. Но то, как она об этом рассказывала... это было похоже на пророчество.

Она опять усмехнулась.

— Да, странно, — сказал Луис.

«Что ж, может, это и в самом деле пророчество».

— Пошли ляжем вместе, — сказала Рэчел. — Действие лекарства прошло, и я не хочу его больше пить. Но мне страшно. У меня ведь тоже сны...

— Какие?

— О Зельде, — сказала она просто. — С тех пор, как Гэдж умер, мне все время снится Зельда. Она говорит, что пришла за мной и сейчас заберет меня. За то, что я позволила им умереть.

— Рэчел, но это...

— Я знаю. Всего лишь сон. Но ляг со мной, Луис, и отгони этот сон, если сможешь.

Они лежали в темноте, прижавшись друг к другу.

— Рэчел, ты еще не спишь?

— Нет.

— Я хочу спросить тебя кое о чем.

— Ну.

Он поколебался, не желая причинять ей еще боль, но и конце концов начал:

— Ты помнишь, как мы перепугались из-за него, когда ему было девять месяцев?

— Да, конечно. А что?

Когда Гэджу было девять месяцев, Луис был весьма обеспокоен размером его черепа. Он не укладывался и нормы графика Бертерье, показывающего нормальный объем черепной коробки ребенка для всех возрастов. К четырем месяцам череп Гэджа достиг наивысшего из указанных пределов, а потом превзошел его. У него не было проблем с головой, смертельно опасных для любого ребенка, но Луис все же повез его к Джорджу Тардиффу, лучшему неврологу Среднего Запада. Рэчел хотела знать причину, и Луис ей сознался: он боялся, что Гэдж может оказаться гидроцефалом. Лицо Рэчел побелело, но она сохранила спокойствие.