Едва Гринлиф договорил, пристав передал мне записку. Заглянув на нее, я затаила дыхание.

– Мисс Блум? – поторопил меня судья.

– Сто двадцать долларов, – сказала я. – Знаете, на что можно истратить эту сумму? Можно купить на распродаже пару туфель от Стюарта Вайцмана. Можно сходить с другом на хоккей. Можно накормить голодающую семью в Африке. Можно заключить контракт с оператором мобильной связи. Или же – можно помочь человеку искупить его грехи и спасти умирающего ребенка. – Я встала. – Шэй Борн не просит об освобождении. Не просит об изменении меры пресечения. Он просит об одном: умереть так, как велит его вера. И если Америка что-то еще готова отстоять, так это право на свободу вероисповедания – право, которого нельзя лишиться даже в застенках. – Я не спеша направилась вглубь зала. – Люди со всего мира по-прежнему стремятся попасть в эту страну ради ее религиозной беспристрастности. Они знают, что в Америке никто не станет навязывать им свои представления о Боге. Никто не скажет, что истинная вера – одна, а все прочие – это вранье. Они хотят свободно рассуждать о религии, хотят иметь возможность задавать вопросы. На этих правах Америка была основана четыреста лет назад, и фундамент этот по сей день остается незыблемым. Именно поэтому в нашей стране Мадонна может петь на кресте, а «Код Да Винчи» становится бестселлером. Именно поэтому религиозная свобода процветает в Америке даже после одиннадцатого сентября. – Снова взглянув в глаза судье, я решилась пойти ва-банк. – Ваша честь, мы не просим вас разрушить стену, отделяющую церковь от государства. Мы хотим лишь соблюдения законов – точнее, одного закона, обещавшего, что Шэй Борн сможет практиковать свою религию даже в тюрьме штата, при условии, что правительство не будет заинтересовано в прекращении этих практик. Единственный правительственный интерес, о котором нам сообщили в ходе слушаний, – это сто двадцать долларов и несколько месяцев на подготовку. – Я вернулась на свое место. – Положите на одну чашу жизни и души людей, а на другую – сто двадцать баксов и пару месяцев. И подумайте, какая из них перевесит.

Как только судья удалился к себе в кабинет, за Шэем пришли двое приставов.

– Мэгги, – сказал он, вставая, – спасибо тебе.

– Ребята, – обратилась я к судебным приставам, – вы могли бы оставить нас наедине буквально на одну минуту?

– Только быстро, – сказал пристав, и я кивнула.

– Что скажешь? – спросил отец Майкл, не поднимаясь с кресла. – Шансы есть?

Я достала из кармана записку, переданную приставом, и протянула ее Майклу.

– Будем надеяться, – сказала я. – Потому что губернатор отказал ему в отсрочке.

Он лежал на металлических нарах, закрыв глаза рукой.

– Шэй, – позвала я, остановившись у решетки. – Отец Майкл рассказал мне, что случилось в ту ночь.

– Это неважно.

– Это важно, – возразила я. – Губернатор отказался отсрочить твою казнь, а значит, мы в тупике. Сейчас для пересмотра приговоров очень часто используют анализ ДНК. На суде говорили о сексуальном насилии, не так ли? Если нам удастся найти образец семенной жидкости, его можно исследовать, проверить на сочетаемость с Куртом… Мне просто нужно выяснить кое-какие детали, чтобы запустить этот механизм.

Шэй встал и, приблизившись ко мне, взялся за прутья решетки.

– Я не могу.

– Но почему? Ты что, соврал отцу Майклу?

– Нет.

Глаза его горели лихорадочным блеском.

Я не могу объяснить, почему я ему поверила. Возможно, я, не имея достаточного опыта, была слишком наивна. Возможно, я понимала, что обреченному на смерть человеку терять нечего. Но когда наши взгляды пересеклись, я уже знала, что он говорит правду. И что казнить невиновного – это еще хуже, чем казнить преступника, если такое в принципе возможно. В голове у меня роилось множество вариантов.

– Ты говорил отцу Майклу, что первый адвокат не хотел тебя слушать. Я же готова выслушать. Поговори со мною, Шэй. Скажи мне хоть что-то, что поможет мне убедить судью в твоей невиновности. Тогда я смогу составить запрос на анализ ДНК, тебе нужно будет лишь поставить подпись…

– Нет.

– Но я не справлюсь сама! – взорвалась я. – Шэй, ты вообще понимаешь, что речь идет об отмене приговора? О возможности уйти отсюда, возможности обрести свободу!

– Я понимаю, Мэгги.

– И чем пытаться восстановить справедливость, ты лучше умрешь за преступление, которого не совершал? Так ты хочешь поступить?

Он смерил меня долгим взглядом, после чего кивнул.

– Я же сразу сказал тебе: я не хочу, чтобы ты спасала меня. Я хочу, чтобы ты спасла мое сердце.

– Почему? – Я была ошарашена. Слова давались ему с большим трудом.

– Все равно я виноват. Я пытался спасти ее – и не смог. Я опоздал. Курт Нилон мне никогда не нравился, я избегал его, чтобы не ловить на себе его взгляд. – Но Джун… Джун была очень хорошая. От нее пахло яблоками, и она готовила мне тунца на обед, разрешала сидеть с ними за столом, как будто я член семьи. А после того как Элизабет… после всего… Джун и так потеряла их обоих. Я не хотел, чтобы она потеряла еще и прошлое. Семья – это не люди, это место, – тихо сказал Шэй. – Место, где хранятся воспоминания.

Значит, он взял на себя преступление Курта Нилона, чтобы безутешная вдова могла вспоминать о нем с гордостью, а не со стыдом. Насколько тяжелее было бы ее горе, если бы анализ ДНК показал, что насиловал Элизабет не Шэй, а Курт?

– Если ты опять примешься искать улики, ей придется заново пережить тот кошмар. А так – это конец. Это все.

В горле у меня встал ком сдавленного плача.

– А если однажды Джун все же узнает? И поймет, что тебя казнили ни за что?

– Тогда, – сказал Шэй, и губы его расплылись в счастливой улыбке, – она вспомнит обо мне.

Взявшись за это дело, я уже отдавала себе отчет в том, что мы с Шэем преследуем разные цели. Я пыталась убедить его, что изменение приговора – это повод для радости, даже если донорство пришлось бы отложить на неопределенный срок. Но Шэй был готов умереть, Шэй хотел умереть. Он дарил будущее не только Клэр Нилон, но и ее матери. Он, в отличие от меня, не собирался спасать весь мир. Только одну жизнь – и именно поэтому борьба была такой ожесточенной.

Он коснулся моей руки, сжимавшей решетку.

– Ничего страшного, Мэгги. Я в жизни не сделал ничего значительного. Я не нашел лекарство от рака, не справился с глобальным потеплением и не получил Нобелевской премии. Всю жизнь я занимался лишь тем, что причинял боль любимым людям. Но смерть… Смертью я распоряжусь иначе.

– Как?

– Я покажу, что жизнь стоит того, чтобы жить.

Я понимала, что не забуду Шэя Борна еще очень долго, – независимо от того, казнят его или помилуют.

– Человек с такими убеждениями, – сказала я, – не заслуживает смерти. Шэй, я умоляю: помоги мне помочь тебе. Ты не обязан играть в героя.

– Мэгги, – ответил он, – ты тоже.

– Экстренная ситуация, – сказала медсестра.

Палату Клэр заполнили врачи и медсестры. Одна начала закрытый массаж сердца.

– Пульс не прощупывается.

– Вводим дыхательную трубку.

– Начинайте закрытый массаж сердца.

– Можно подключить капельницу?…

– Какой ритм?

– Нужен электрошок… Накладывайте пластырь.

– Разряд в двести джоулей.

– Готово… Разряд!

– Остановка массажа…

– Пульса нет.

– Эпи. Лидокаин. Бикарбонат.

– Проверьте пульс…

Доктор By влетел в палату.

– Уведите мать! – скомандовал он, и медсестра схватила меня за плечи.

– Пройдемте со мной, – сказала она, и я кивнула, но ноги отказывались повиноваться. Кто-то опять поднес дефибриллятор к груди Клэр. Последним, что я увидела, прежде чем меня вытащили в коридор, было ее крохотное тело, подброшенное над кроватью электрическим разрядом.

Я видела, как линия на мониторе стала прямой. Я побежала к дежурной медсестре. И я сидела рядом с ней, когда состояние нормализовалось и сердце Клэр – истрепанное, искалеченное – забилось вновь. Глядя на множество экранов, изучая холмистую местность ее сердечного ритма, я боялась даже моргнуть, нарушив наш хрупкий мир.