– Насчет перекрестного допроса не переживай, – продолжала Мэгги. – Скажешь судье, что, хотя католики за спасением обращаются лишь к Иисусу Христу, Шэй верит, что ему, дабы спастись, нужно обязательно стать донором. Это чистая правда, и я обещаю, что хляби небесные в этот момент не разверзнутся.

Я резко вскинул голову.

– Я не могу сказать судье, что Шэй обретет Иисуса. Мне кажется, что он и есть Иисус.

Она непонимающе моргнула.

– Что тебе кажется?

Слова полились из меня непрекращающимся потоком. Так я всегда представлял себе бред юродивых – истины сыплют из твоего рта, прежде чем ты успеваешь понять, как они там очутились.

– Все сходится. Возраст, профессия. Смертный приговор. Чудеса. И донорство – он ведь снова отдает себя на откуп, за наши грехи, в буквальном смысле! Он отдает самое ничтожное, тело, чтобы вознестись духом.

– Это гораздо хуже, чем струсить, – пробормотала Мэгги. – Ты рехнулся.

– Мэгги, он цитировал Евангелие, написанное через двести лет после смерти Христа. Большинство людей вообще не знают о таком. А он цитировал его дословно.

– Мне доводилось слышать его речи. И, честно признаться, это был полный бред. Знаешь, чем он занимался вчера, пока я готовила его к суду? Играл в крестики-нолики. Сам с собой.

– Нужно уметь читать между строк.

– Ага. Конечно. А если промотать записи Бритни Спирс задом наперед, услышишь: «Трахни меня, я уже большая девочка». Господи Боже – уж извини за каламбур, – ты же католический священник! Что стряслось с Отцом, Сыном и Святым Духом? Что-то я не помню, чтобы Шэй входил в Троицу.

– А как насчет всех тех людей, разбивших лагерь у тюрьмы? Они, по-твоему, тоже рехнулись?

– Они хотят, чтобы Шэй вылечил их детей от аутизма или прекратил болезнь Альцгеймера у их мужей. Они пришли туда ради себя, – сказала Мэгги. – Единственные люди, которые верят, что Шэй Борн – Мессия, настолько отчаялись, что готовы искать спасение под крышечками пепси.

– Или в пересадке сердца? – перебил ее я. – Ты разработала целую юридическую теорию на основании личных религиозных убеждений. Как же ты можешь категорично заявлять, что я ошибаюсь?

– Потому что тут вопрос не в том, кто прав, а кто ошибается. Тут встает вопрос жизни и смерти, а именно – жизни и смерти Шэя. Я скажу все, что угодно, лишь бы выиграть это дело. Такая у меня работа. И твоя, в идеале, тоже. Не говори мне об откровениях. Не говори о том, кем Шэй может быть или кем он станет в будущем. Главное – кто он сейчас. А сейчас он убийца, которого казнят, если я не вмешаюсь. Мне неважно, кто он – бродяга, королева Елизавета или Иисус Христос, мне важно выиграть дело, чтобы он умер на своих условиях. Следовательно, тебе, черт побери, придется встать у трибуны и дать показания, поклявшись на Библии, которая, как я поняла, уже не очень для тебя важна, ведь ты нашел Иисуса на ярусе I. И если ты все испортишь и начнешь молоть чепуху, я лично позабочусь о том, чтобы твоя жизнь превратилась в ад. – Лицо Мэгги налилось кровью, дыхания не хватало. – Говоришь, древнее Евангелие… Слово в слово?

Я кивнул.

– Как ты об этом узнал?

– От твоего отца.

Мэгги удивленно вскинула брови.

– Ну, уж священника и раввина я давать показания не пущу. Иначе судья решит, что попал в анекдот.

Я внимательно на нее посмотрел.

– Есть идея, – сказал я.

Мы сидели в конференц-зале для переговоров с адвокатами. Шэй взобравшись на стул, сразу принялся беседовать с мухами.

– Налево, – скомандовал он, вытягивая шею к вентиляционной решетке. – Ну давай. Ты можешь.

Я на миг оторвалась от своих записей.

– Это ваши домашние любимцы?

– Нет, – ответил Шэй, слезая со стула. Волосы у него слежались, но только слева, отчего он в лучшем случае походил на рассеянного дурачка, а в худшем – на сумасшедшего. Как бы уговорить его расчесаться перед завтрашним судом?

Мухи летали кругами.

– У меня дома живет кролик, – сказала я.

– На прошлой неделе, пока меня не вернули на ярус, у меня тоже были домашние животные, – сказал Шэй и покачал головой, – Нет, не на прошлой неделе. Вчера. Не помню.

– Это неважно…

– Как его зовут?

– Кого?

– Кролика.

– Оливер, – ответила я и протянула ему содержимое своего кармана. – Возьмите. Это подарок.

Он улыбнулся мне, и взгляд его вдруг заострился, сфокусировался.

– Надеюсь, это ключ.

– Не совсем. – В руке у меня была запеканка из нуги. – Вас ведь здесь не балуют.

Он сиял фольгу, лизнул и аккуратно спрятал в нагрудный карман.

– А масло в ней есть?

– Не знаю.

– А спирт?

– Сомневаюсь, – улыбнулась я.

– Жалко.

Я наблюдала, как он нерешительно кусает ирис.

– Завтра у нас ответственный день, – напомнила я.

Обнаружив кризис веры у Майкла, я связалась со свидетелем, которого он порекомендовал. Это был ученый по имени Йен Флетчер, которого я смутно помнила по телепередаче. В ней он ездил по стране и развенчивал божественные претензии людей, которые якобы узнавали в копоти на подгоревшем гренке очертания Девы Марии и тому подобное. Сначала мне показалось, что приглашать его ни в коем случае нельзя. С другой стороны, он защитил кандидатскую диссертацию в теологической семинарии Принстона, да и бывший атеист на трибуне никогда не помешает. Если уж Флетчер поверил в Бога – будь то Иисус, Аллах, Яхве, Шэй или никто из вышеперечисленных, – поверит любой.

Доев запеканку, Шэй вернул мне пустой стаканчик.

– И фольгу, пожалуйста.

Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы через пару дней Шэй смастерил из алюминия нож и нанес себе или кому-то другому увечья. Он покорно вынул фольгу из кармана.

– Вы ведь помните, что у нас запланировано на завтра?

– А вы?

– Ну что же. Что касается суда… – начала я. – От вас требуется одно: терпеливо сидеть и слушать. Многое из того, что вы услышите, может показаться вам вздором.

Он поднял глаза.

– Вы волнуетесь?

Конечно, я волновалась. И не только потому, что это было громкое дело о смертной казни, возможно, обнажившее лазейку в Конституции. Я живу в стране, восемьдесят пять процентов населения которой считают себя христианами. Больше половины регулярно посещают храмы. Для рядового американца религия – это не личный вопрос, это знак принадлежности к определенному сообществу. И мое дело должно было перевернуть все с ног на голову.

– Шэй, – сказала я, – вы же понимаете, что мы можем потерять.

Шэй нетерпеливо кивнул.

– Где она?

– Кто?

– Девочка. Та, которой нужно сердце.

– В больнице.

– Тогда нужно торопиться.

Я медленно выдохнула.

– Да. Я, пожалуй, пойду прорепетирую серьезное выражение лица.

Я встала и позвала охранника, чтобы он вывел меня из конференц-зала, но меня остановил голос Шэя.

– Не забудьте извиниться, – сказал он.

– Перед кем?

Но Шэй уже опять стоял на стуле, внимание его перехватило что-то другое. И на моих глазах семь мух по очереди уселись на его ладонь.

В пять лет я хотела одного: чтобы у нас в доме стояла рождественская елка. У всех моих друзей стояли елки, и менора, которую мы зажигали по ночам, явно проигрывала в сравнении. Отец справедливо замечал, что мы получаем по восемь подарков, но я резонно возражала, что все мои друзья получают еще больше, если считать то, что лежит под елкой. Однажды холодным декабрьским днем мама сказала папе, что мы идем в кино, а сама повезла меня в магазин. Там мы встали в очередь вместе с другими маленькими девочками в кружевных платьицах и с лентами в волосах; наконец я тоже смогла сесть на колени Санта-Клаусу и сказать ему, что хочу маленького симпатичного пони. Потом, когда мне вручили положенный леденец, мы отправились к выставке из пятнадцати елок. На одной висели стеклянные шарики, на других, искусственных, болтались красные бантики и бусинки, третью венчала фея из «Питера Пэна», а на ветках расположились все персонажи диснеевских мультфильмов. «Тебе нравится?» – спросила мама, и мы принялись бродить по дорожкам между деревьями, любуясь мерцающими гирляндами. Ничего красивее я в жизни не видела. «Папе я не скажу», – пообещала я, но мама сказала, что это неважно. Она объяснила, что дело не в религии. Это все мишура. Можно любоваться оберткой и даже не заглядывать внутрь. Сев в машину, я сразу позвонила маме в спа-салон.