— Вы с Деверексом любовники?

— Нет.

— В таком случае как вы объясните эту фотографию?

— А вы как объясните? — огрызнулась она. На смену шоку пришел гнев, и она с трудом сдерживала желание ударить по этой самодовольно ухмыляющейся роже, прямо по губам, искаженным безобразной гримасой. — Люди всегда танцуют вместе. Вы что же, считаете, что у президента роман с каждой женщиной, с которой он танцует на приеме в Белом доме?

— Да, люди все время танцуют вместе, но редко с такими отрешенными выражениями лиц.

— Конгрессмен Деверекс — обаятельный человек. Я считаю его умным, харизматичным и энергичным. Его поддержка в деле пропавших без вести солдат вызвала у меня искреннее восхищение. Я уважаю то мужество, с которым он встречает направленную против него критику. Восхищение и уважение — это все, что я испытываю по отношению к нему. — Лгунья, — обвинил ее собственный разум, вызывая в ней еще большее желание сбить Ван Дорфа со следа. — Каким образом вам удается углядеть нечто недозволенное во всего лишь одном танце — это выше моего понимания. И вы считаете это хорошей журналистикой?

— Это был не всего лишь один танец, миссис Уилльямз, — холодно заметил он. — А все эти улыбки и взгляды украдкой в Вашингтоне? А тот дождливый день, когда ни он, ни вы не смогли или не захотели объяснить свое отсутствие? Я нутром чувствую, что что-то есть.

Она невесело рассмеялась:

— Если ваше «нутро» — единственный источник информации, советую поискать другой, заслуживающий большего доверия. Я никогда не была любовницей конгрессмена Деверекса. — Это была правда. — И никогда не буду. — Время покажет. — И не хочу быть. — Ложь. — Я предоставила вам все то время, которое могла. Полагаю, у вас есть более интересные темы для статьи, чем «улыбки и взгляды украдкой», которые к тому же являются плодом вашего сильно развитого воображения.

С этими словами она прошла мимо него к своей машине, дрожащими руками открыла дверцу и села за руль. Она выдергивала зажатую дверцей полу пальто, когда он спросил:

— А что конгрессмен думает о вас?

— Спросите у него.

Он ухмыльнулся своей ленивой самодовольной ухмылкой:

— О, я и намерен это сделать. Не сомневайтесь.

Она захлопнула дверцу, завела мотор и, подавляя желание как можно скорее покинуть место стоянки, выехала, придерживаясь вполне разумной скорости и надеясь, что выглядит вполне невозмутимо.

Позже вечером уже в постели она все еще дрожала от беспокойства. Что еще она могла бы сказать, но не сказала? Что она сказала, чего не следовало говорить? Поверил ли ей Ван Дорф? Возможно, и нет, но у него не будет ничего, на чем можно было бы построить версию. Если бы он напечатал историю, намекающую на какие-то отношения между ними, то выглядел бы полным дураком. У него нет ни доказательств, ни определенных фактов. Все его материалы строились бы только на предположениях. Ведь формально они невинны.

Конечно, он, возможно, как-то разузнал, что Дакс приходил к ней домой после благотворительного вечера Лиги искусств. Конечно, от них потребуется немало усилий, чтобы убедить его в том, что ничего не произошло, тем более, если он склонен верить в обратное. Но ведь и правда ничего не произошло. Им абсолютно не в чем упрекнуть себя.

Каждый считал, что она любовница Дакса. Неужели никто не может поверить, что у Дакса могут быть платонические отношения с женщиной?

За последние два дня сексуальные подвиги Дакса и длинный список его «спутниц» считались и пересчитывались бессчетное количество раз. Она решительно отрицала, что занимает последнюю строчку в этом списке, но многие подозревали, что она там присутствовала. Если бы она уступила Даксу и стала его любовницей, неужели это все, что ему от нее нужно? Еще одна зарубка на память о победе? Нет, нет. И все же…

Она прочла интервью с Даксом в последней вечерней газете. Когда ему задали вопрос по поводу печально знаменитой фотографии, на которой он был запечатлен с Кили Престон, он дал многословный ответ: «Жаль, что опубликовали не ту фотографию, где я встречался с представителем Союза докеров, там я выгляжу намного лучше, хотя этот огромный докер далеко не так хорош, как миссис Уилльямз» — в общем, отшутился. Конечно, при создавшихся обстоятельствах это единственное, что он мог сделать. Но возможно, он именно так ко всему случившемуся относился и совсем не так страдал, как пытался ее уверить. Слезы затуманили ей глаза, когда она устремила взор на книжный шкаф. Фотография, запечатлевшая их с Марком в день свадьбы, стояла на своем месте на третьей полке. У невесты была челка, и два длинных хвостика свешивались на грудь. На ней было шерстяное платье дюймов на шесть выше колен, выглядевшее довольно нелепо в сочетании с оригинальными белыми кожаными сапожками, облегающими икры. О традиционном свадебном платье не могло быть и речи — просто не хватало времени на его приобретение. Но неужели она действительно выглядела так, когда выходила замуж?

Она перевела взгляд своих горящих глаз на молодого человека на фотографии. Марк! Где ты? Что случилось с тобой? Жив ли ты? Мой дорогой Марк. Ибо ты действительно был таковым. Добрый, щедрый, нежный, забавный — все эти черты были присущи ему. Идеальная первая любовь.

На фотографии его волосы были подстрижены в стиле ранних «битлов» с длинной челкой, закрывающей брови. Через несколько дней ему обстригут волосы перед отправкой в армейский лагерь. Брюки и рукава пиджака выглядели слишком короткими и тесными на его атлетической фигуре, туфли казались крошечными по контрасту с модными тогда расклешенными брюками.

На лицах обоих застыли глупые, самодовольные улыбки — они явно гордились тем, что совершили такой взрослый поступок, как женитьба.

Кили села в постели и пристально всмотрелась в фотографию. Девушка на фотографии казалась кем-то другим. Она не имела никакого отношения к той женщине, которой Кили Престон Уилльямз была сейчас. Она казалась Кили незнакомкой. Эта Кили не могла найти связь между собой и этой девочкой, почти ребенком.

Марк тоже, если он еще жив, не мог остаться тем же молодым человеком. Она не могла связать лицо, голос, улыбку, характерные черты с тем мужчиной, в которого должен был превратиться Марк, если ему суждено будет вернуться домой. Мальчика с фотографии больше нет, он исчез, как, впрочем, и девочка.

Кили снова легла и устремила взгляд в потолок. Она пыталась припомнить, что она испытывала, когда ее целовал и ласкал Марк, но на память приходили только поцелуи и ласки Дакса. Она не могла вспомнить, чтобы теряла ощущение времени и пространства, когда Марк целовал ее. Возможно, сердце ее и начинало биться сильнее, а ладони потели в предвкушении, но она не помнит этой теплоты или этого влажного состояния расплавленности, которое истощало ее и в то же время дарило жизнь.

Закрыв глаза, она потянулась к воображаемому возлюбленному, и ей явился не юный красивый блондин, каким был ее муж, но мужчина с темными волосами и глазами, унаследованными от своих предков — французских креолов. Прикосновения его не были неловкими и извиняющимися, а, напротив, умелыми и терпеливыми.

По ее телу скользили не неуклюжие руки, но уверенные в своей способности возбуждать. Им не нужно было нащупывать эрогенные зоны, они шли к ним безошибочно и прикасались к ним благоговейно. Жадности и торопливости не было места.

Его поцелуй был глубоким, он словно вовлекал каждую частицу своих и ее губ в чувственный балет. Зубы, губы и язык — все это превратилось в эротические инструменты, которые дразнили, гладили, зондировали и смаковали.

Рот пробормотал что-то, уткнувшись в ее грудь, прежде чем обрушить целый дождь поцелуев на нежную плоть. Язык, словно шелк, прикоснулся к соску, как будто уговаривая его расслабиться, но он, наоборот, затвердел.

Настойчивые руки, лаская, скользили вниз, прикасаясь, обследуя. Она с радостью встретила своего призрачного возлюбленного. Он принял приглашение, принялся нашептывать комплименты ей на ушко, превознося ее женственность и предъявляя на нее свои права.