— Папа, а у тебя волосы белые, — заметила Катя.

— Ой, — выдохнула мама, — поседел. Целый клок седой. Катерина, давай кормить отца.

Но снова звонок — милиционер пришел.

— Что случилось? Вы к нам? — испуганно спросила мама.

— К вам, — милиционер стушевался. — Зеркало посмотреть. Тут черт-те что болтают, пожаловались... Посмотреть-то можно?

— Входите. А кто ж это жалуется? — спросил папа, подходя к милиционеру.

— Да вот, — милиционер достал бумажку.

Из бумажки выяснилось, что жалобщиками была Васина старшая родня.

— Так, — задумчиво сказал папа. — Проходите, сами посмотрите.

Милиционер так отпрянул от зеркала, что если бы не кровать сзади, на которую он плюхнулся, то наверняка б зашиб голову об стену. Посидел так, потаращился, поднялся, крадущимся шагом подошел опять, приблизил лицо к бесовской харе и стал изучать. Хорошо, что у милиции нервы крепкие.

— М-да-а, — почти восхищенно проговорил он, — вот это морда. Как же это она получается, а?

Папа пожал плечами:

— Кто его знает? Тещино наследство. Стоит в моей собственной квартире. Какие могут быть жалобы?

Милиционер вспомнил про бумажки.

— Жалобы могут быть на все, — многозначительно сказал он. — Ну, да ладно, эти жалобы мы оставим без внимания, потому как — действительно глупо. А зеркальце — класс.

Так и не поняли толком папа, мама и Катя, скорбел он или восхищался. После ухода милиционера папа приклеил на двери записку: «Зеркало увезли. Просьба не беспокоить», — и велел не открывать на звонки.

— Девоньки, — воззвал он к маме и Кате, — если я не полежу, то сойду с ума! И обедайте без меня: я сейчас не могу.

Катя с мамой поняли его. Папа доплелся до кровати, снял ботинки, лег и сразу же уснул. Мама подошла, посмотрела внимательно на клок седых волос у него, и слезы вдруг полились по ее щекам. Зазвонил телефон. Мама шумно вздохнула, отерла щеки и взяла трубку. Звонил отец Василий:

— Как настроение вашего супруга?

— Он спит. Он поседел, — сказала мама.

Немного помолчав, отец Василий спросил:

— Вы этим расстроены?

Мама пожала плечами, забыв, что говорит по телефону.

— А вы не расстраивайтесь, — сказал отец Василий, не дождавшись ответа, — лучше седым прийти к Богу, чем быть для всех красавцем, а на деле походить на беса.

— В самом деле был бесноватый?

— Да.

— Вылечили?

— Вылечили, и ваш муж присутствовал и помогал: он держал его.

— Представляю, — прошептала мама.

— Нет, не представляете; и не надо. Не надо вам думать о бесах и бесноватых — надо думать о себе.

— Я понимаю.

— Простите меня, окаянного. С праздником.

— И вас также.

— О чем ты говорила с батюшкой Василием, мама? — спросила Катя.

— О папе и о себе.

— А обо мне?

— Да про тебя и так ясно.

— Что ясно?

— Ясно, что у тебя все чисто и ясно, — мама вздохнула и погладила Катю по голове.

— А у тебя и у папы?

Мама с любовью посмотрела на мужа, подошла к нему, погладила по голове.

— Бог даст, и у нас все будет так же. Давай посидим помолчим, пусть папа поспит.

Папа же спал так, что хоть стреляй — не разбудишь. И как только он заснул, сразу увидел своего врага — Понырева. Понырев почему-то ехидно улыбался.

— Что ты улыбаешься? — спросил папа.

— А у меня вот что есть, — сказал Понырев и показал папе сначала золотую монетку, а потом язык.

Папа ему тоже язык показал и спросил:

— А где ты ее взял?

— А мне ее двойник дал. — Рядом с Поныревым возникло зеркало, точно такое же, как бабушкино. — Вот этот двойник, — из зеркала высунулась бесовская харя и заржала. — Спроси у своего, он тебе тоже даст. Это ж он тебе отдаст твою монетку.

— А если моя, то почему она у него?

— А так положено.

Рядом с папой появилось такое же зеркало, а в зеркале его знакомое отражение.

— Чего тебе? — спросила морда папу.

— Отдай монетку.

— А зачем?

— Тебя забыл спросить! Она моя.

— Бери, раз твоя, — ответил тот и гадко засмеялся.

Монета красиво поблескивала золотом и приятно тяжелила руку. Вдруг папа заметил, что бес из зеркала Понырева подозвал того когтем и что-то ему шепчет.

— Что он шепчет? — спросил папа своего.

Тот опять дико захохотал.

— И почему вы все хохочете?

— Так весело жить, на вас глядючи, у-тю-тю, радость ты моя, — морда высунулась из зеркала и потянулась к папе. Тот отшатнулся.

— Пошел! Говори, что он Поныреву шепчет.

— А шепчет он вот что: беги, говорит, Понырев, скорей, вон там, у берега мыльной реки, сидит волшебник; кто ему первый монетку свою отдаст, тому волшебник вечную жизнь подарит.

— Как вечную?

— Два института кончил, а такого не знаешь. Значит, никогда не умрет человек.

— А что же ты мне такого не шепчешь?

— Я тебе говорю громко, чего мне шептать, беги скорее, смотри, Понырев уже припустился! Опережай.

— Не врешь?

— Гхо-хо-хо! Я никогда не вру.

Послушал папа бесовского совета, ни о чем не подумал и помчался во весь дух. Догнал-таки папа Понырева и спрашивает:

— Ты куда?

— А ты куда?

— Нет, ты мне скажи, я первый спросил, — сказал, задыхаясь, папа и попытался ткнуть Понырева в спину. Тот в ответ ускорил бег.

Наконец папа догнал его и повалил. Но и сам не удержался. Рухнули они оба в пыль и грязь. Вскочили и давай бить друг друга.

— Ты почему дерешься? — вскричал вдруг Понырев, едва переводя дыхание.

— А ты? — спросил в ответ папа, выплюнув изо рта землю.

— Ты первый начал.

— А ты что бежишь, вечной жизни захотел?

— Захотел, а тебе-то что?

— А то! Не один ты такого хочешь. Жребий бросим.

И снова пошла драка. Отволтузили друг друга до синяков и встали друг против друга обессиленные, едва дыша.

— Пойдем вдвоем, там видно будет, — сказал папа.

— Пойдем, — согласился Понырев.

У речки, от которой шел пар и по которой белыми горами плыла благоухающая пена, сидел кто-то лицом к реке. «Волшебник!» — стукнуло обоим в голову. Волшебник повернулся к реке задом, к ним передом. Понырев с папой слегка отпрянули —лицо волшебника было закрыто маской. Обыкновенной маской, что в магазинах продается. А маска была — свинячья мордочка с пятачком.

«Почему он в маске?» — подумали оба.

— Подойдите, — сказал волшебник и протянул руку, как нищие у храмов протягивают. — Кто из вас первый?

Дернулись было оба, но замерли вдруг. Только дернулись. Что-то остановило обоих.

— Что застыли? — спросила маска.

Папа вынул монетку, Понырев тоже. И когда сжал ее папа в кулаке, ему почудилось, будто кто-то сжал его сердце. Он сдавил монетку сильнее, и сердцу его больнее стало. Он развернул ладонь и посмотрел на монетку внимательно. «Да ведь это же не монетка, это душа моя», — вдруг сказал папе внутренний голос. И что за голос такой? Может быть, это голос совести, который и в самом последнем разбойнике не угасает. Совесть знает про нас все, всегда говорит только правду и добро и зло видит в истинном их свете. Каждую пакость, которую мы сотворим, и как бы мы ни оправдывали себя, она, задавленная, забытая, всегда назовет пакостью. И будет зудить, и шептать, и напоминать, и напоминать, и — не спрятаться от нее. «Да. Это — моя душа», — папа теперь ошеломленно и со страхом смотрел на монетку. А почему она в виде золотой монетки?

— Так, кто первый, считаю до трех! — гаркнула вдруг маска. — Раз, два, три!..

Понырев и папа стояли не шелохнувшись.

— Как знаете. — Из-под маски раздался зевающий звук. — Можете реку мыльную переплыть: вон там, — волшебник махнул рукой, указывая куда-то вдаль, — тоже вечную жизнь дают.

— Ишь ты! — сказал Понырев. — А почему река мыльная?

— А они там, на том берегу, чистоту любят, — прогундосило из-под маски.

Папа и Понырев оглядели друг друга. Носы разбиты, руки в ссадинах, и чего только не налипло на них, пока тузили друг друга.