Николай Владимирович Блохин

БАБУШКИНЫ СТЁКЛА

Сказочные повести

У Кати умерла бабушка. Катя бабушку очень любила и смерть ее переживала очень сильно, мама с папой даже испугались. Она горько рыдала, кричала: «Бабуся, бабуся!..» — и рвалась в бабушкину комнату, где та лежала уже прибранная.

Пока бабушка была жива, она баловала внучку так, как, пожалуй, не баловал никто из бабушек Москвы, хотя известно, что московские бабушки балуют своих внуков больше всех в мире. Мама с папой тоже баловали Катю, исполняя по мере возможностей все ее желания. Но чем больше они ее баловали, тем больше Катя им дерзила и меньше слушалась.

А вот с бабушкой все получалось как раз наоборот. Правда, бабушка и не требовала послушания: все Катины буйства и капризы она пресекала рассказыванием дивных сказок и историй. Рванет, бывало, Катя на плюшевом зайце штанишки, которые никак не хотели сниматься, обзовет их, стукнет заодно и зайца и его обзовет, а бабушка погладит Катю по головке, посадит к себе на колени, скажет: «Слушай, Катенька, какую я тебе историю расскажу», — и начнет:

— Жила-была девочка, звали ее Маша...

— Верующая? — спросит Катя.

— Да, — отвечает бабушка.

— Послушная?

— Да, конечно, раз верующая. Правда, забывчивая была: забывала иногда помолиться перед важным делом, например, когда есть садилась...

— Тоже мне, важное дело, — засмеялась Катя.

— Да ты погоди, — продолжает бабушка. — Так вот, собирается она однажды обедать. Руки помыла — и бегом за стол. «Стой, — говорит ей мама, она у нее верующая была. — Ты же не молилась». А Маша уже за ложку схватилась, и вставать, через табуретки к иконам пробираться ей лень. «Я про себя», — отвечает. Пробормотала быстро-быстро, так что и самой не понять, «Отче наш» — и снова за ложку, да впопыхах попала локтем на край тарелки. Суп-то горячий и плеснул на нее — на платье, на лицо, на руки! Как закричит Маша, как вскочит да ногами затопает, как заругается на суп: «Ах, негодный! — кричит. — Ах, противный, не буду тебя есть!» — «Да чем же суп виноват? — мама спрашивает. — Суп-то — ведь это вода, мясо да овощи бессловесные! Однако хоть и бессловесный он, суп-то, а сам не захотел, чтоб ты его ела».

Перестала Маша ногами топать и спрашивает: «Как это не захотел, почему это?» — «А потому, — строго-строго говорит мама. — Не сам, конечно, суп — Бог это не захотел, поняла? » Приблизила мама свое лицо к дочкиному и ласково так смотрит.

«Почему это Бог не захотел?» — все еще дуясь, спрашивает Маша. — «А ты у Него благословения спросила?.. И не плачь, не голоси, а радуйся: ты о Нем забыла, а Он о тебе — нет. Радуйся, что Он не хочет, чтобы ты без Его благословения что-то делала. Вот ведь как любит Он тебя, вот как предостерегает». — «Да ну, мам, всего лишь суп разлился, а ты сразу про Бога», — сказала Маша. Она уже успокоилась. «Экая ты, — погрозила ей мама пальцем. — То как кошка ошпаренная кричала, а то «всего лишь суп». Это не ты — это гордыня-капризуля твоя, ведьма гадкая, за тебя заговорила. Ей про Бога тошно слушать, вот и думает она про себя: лучше уж я орать перестану да все к пустячку сведу. «Пустячок-де: всего-то суп разлила». Я тебе!» — «Это какая же гордыня-капризуля? » — спрашивает Маша. «А такая: черная змеюка с козлиной головой. Когда ты с Богом на устах да в сердце, эта змеюка, как ни крутится, а добраться до тебя не может. А как ты про Бога забыла, так она — прыг в тебя и живет там, куролесит. В прошлый раз я ее ремешком вышибла, а она опять тут как тут. Что, еще раз за ремешок взяться?» — «Не надо за ремешок, мама», — присмирела Маша, потупилась. «То-то «не надо», — отвечает мама. — И малейшего дела нельзя без Бога делать. Да и нет их, малых да малейших дел — все дела большие. Суп сварить — дело, съесть — тоже дело, одежду почистить — дело, домик нарисовать — тоже дело. Кто в малом деле верен, тому большое доверится, а кто в малом неверен — кто же ему хоть что-нибудь доверит? Так Господь говорит. А Он не шутит». Вытерла Маша слезы и с тех пор про молитву никогда не забывала; памятлива стала на молитву, а на злость да на вопли забывчива. Вот такая история.

Соскочит Катя с колен бабушки — и опять за игры, а если снова что нападет на нее — тут же коленки бабушкины наготове, и новая история тут как тут. Так и коротали время, пока родители с работы не придут.

Мама и папа у Кати — инженеры. Умные страшно. Про все они знают, даже про то, чего никогда в жизни не видели.

— Мама, а откуда люди пошли? — спрашивает Катя.

— Тебе этого не понять: учиться надо... Иди спроси у папы.

— Папа, откуда люди пошли?

— Оттуда, — папа улыбается, — из обезьяны.

Катя хохочет: думает, папа шутит.

— А из какой обезьяны?

— Ее уже нет. Она взяла в руки камень, сделала из него случайно топор, ей понравилось, она сделала еще — и так постепенно стала человеком.

— А давай Маврику дадим камень и научим его быть человеком!

— Маврик — кот, — отвечает папа, — а нужно обезьяну. Они развитые, а коты неразвитые.

— А если мы его разовьем? — не унимается Катя.

— Его не разовьешь, ему в развитии предел положен.

— Кем?

Тут папа говорит:

— Погоди, выучишься — поймешь. Иди к бабушке.

И снова Катя с бабушкой, и снова слушает истории...

По воскресеньям, когда папа и мама отсыпались, бабушка вела Катю в церковь Казанской Божией Матери, что прямо напротив них, только дорогу перейти.

Родители были уверены, что бабушка ходит с Катей на рынок.

— Бабуся, а почему ты папе с мамой правды не говоришь, куда мы с тобой ходим?

— Эх, Катюша, — вздыхала бабушка, — не вместить им такой правды, шум да гам один выйдет.

— Бабуся, а ты чья мама?

— Мамина.

— А папе ты кто?

— Теща.

— А что же ты маму не научила Бога любить, когда она была маленькая? — допытывалась Катя.

— Мой грех, Катюша, мой грех... — вздыхала бабушка. — Я сама-то Бога совсем недавно полюбила. Да и то не крепко. Разве можем мы крепко любить!.. — И снова тяжело вздыхала. — Боялась я учить твою маму Бога любить, когда она была такой, как ты. Было чего бояться. Вырастешь — поймешь.

— Ты совсем как папа: «Вырастешь — поймешь»! — передразнивала Катя.

Бабушка только вздыхала.

В храме на литургии Катя пробиралась вперед и отстаивала всю службу замечательно. Бабушка уже учила ее: когда на службе устанешь сильно, молись Николаю Угоднику, проси подкрепления. А икона Николая Угодника как раз была рядом с Катей. С Николаем Угодником Катя была накоротке и звала его «батюшка Никола». Дома, однако, быстро терялось чудное настроение, храмом подаренное, которое бабушка называла «благодатью Причастия». Очень не любила Катя врать маме и папе про рынок, где они не были. Бабушка при этих завиральных рассказах так страдала, что даже в лице менялась, — однако все же не решились они сказать правду. Остаток воскресенья до вечера проходил у Кати, по бабушкиной мерке, плохо.

— Транжиришь благодать, как пьяный купчик отцовские деньги, — так говорила бабушка Кате и сидела все время в своей комнатке.

Мама все воскресенье была чем-то занята, и Катя носилась между ней и папой, который сидел за столом, что-то писал и постоянно поминал какого-то Понырева, которого обещал обязательно съесть.

— Как съесть? — спрашивала всякий раз Катя, хотя слышала это уже сто раз.

— Живьем, — говорил папа, не отрываясь от бумаг.

— А разве можно? Да и невкусно...

— Таких – надо. А будет невкусно — пожую и выплюну.

— Он твой враг?

— Он не только мой враг.

— А бабушка говорит, что врагов любить надо.