Что касается стрельбы, она бывает беспорядочная, параллельная, провокационная. Хотя мы и находимся на возвышенности, блокпост как бы на острие. Надеяться можно только на самих себя. Резерв, пока доберется до нас, сам может несколько раз умереть.

В вагончик командира, постучавшись, входит радист, докладывает:

— На связи Ширхан…

Мы выходим на холод. Поговорить с полевым командиром боевиков сейчас, перед разведвыходом наших людей, самое время. «Ширхан» — позывной чеченца, о котором мы пока мало что знаем.

— Аллаху Акбар, командир! — голос боевика слышен отчетливо, точно он в пяти метрах от нас.

— Воистину спецназ, — с улыбкой отвечает Ранов.

— Сегодня Новый год. Стрелять не будем? — смеется Ширхан.

— Мы не намерены.

— У нас тоже охоты нет.

— Я слышал… У вас Новый год отменен? Нет больше такого праздника? — спрашивает Ранов.

— Отменили, отменили. Мы теперь по Шариату живем. Пить нельзя.

— Вот это правильно. Что еще имеешь сказать?

— Поздравить тебя хочу! С Новым годом!

— И тебя с новым счастьем.

— Конец связи! — неожиданно резко, словно мы оторвали его от важного дела, произносит Ширхан.

— До связи, — спокойно прощается командир.

— Не надолго его хватило, — говорю я.

— Может, особист помешал, — задумчиво отвечает Ранов.

Нам известно, как строги в чеченских боевых порядках представители Департамента государственной безопасности Ичкерии.

Ветер яростно гонит нас в тепло, но мы с капитаном Рановым идем проверять посты. Темнота душит нас в своих объятиях. Все наши мысли о бойцах, которым сегодня встречать Новый год в окопах, пулеметных гнездах, в секретах, на снайперских лежках. В тепле только смена, резервная группа да три разведчика, которым скоро в дорогу.

— Не идет у меня из головы эта проклятая БМП, — говорит командир. — Нехорошая вокруг тишина. Ширхан ведет себя, как лондонский дэнди. Раньше матом ругался, теперь с праздником поздравляет.

Возле вагончика командира, нетерпеливо виляя хвостом, нас ждет Косячок, просясь в тепло, к разведчикам. Мы не пускаем, чтобы не отвлекал. И Косячок, обиженно повизгивая, остается возле дверей.

— Пуля прозвенит пронзительно, АКМ затрещит презрительно. Домой. Домой. Пора домой, — напевает себе под нос занятый сборами старшина Стародубов. Он из бывших морских диверсантов, ветеран Халулая, и у него все просто «горит» в руках. Дня два назад с ним произошло то, о чем в «Дневнике боевых действий» записано: «В 9.20 утра со стороны Чечни был произведен выстрел из СВД. Пуля пролетела в нескольких сантиметрах от головы старшины В. Стародубова». Этот рядовой случай давно забыт, и Валера с удовольствием маракует над сигнальными минами. Он поставит их на обратном пути.

Сергей, светловолосый, высокий, жилистый, наоборот, молчалив. Как и командир, бывший спецназовец ВДВ, он внешне далеко не богатырь, но на боевых операциях вынослив, стремителен, находчив. Его любимая поговорка: «Большие шкафы громко падают». Да, война не любит грузных людей. Таких быстро находит пуля.

Косячок, устав биться в дверь, начинает в тоске подвывать, и суеверный Валера просит командира впустить собаку.

Косматый, непонятного цвета, верткий пес бросается облизывать всех подряд. И я ловлю его за ошейник, чтобы он не опрокинул на пол сигнальные мины.

— Почему ему дали непутевую кличку? — интересуется командир.

— Глаза у него наркоманистые, — говорит Сергей.

— Это от контузии, — уточняет Валера.

— Не называть же его Насвай, — шутит лейтенант Порубаев. «Насвай» — чеченский легкий наркотик, в основе которого куриный помет с известкой. Дурманящий насвай кладут под язык. Какой он на вкус, мы, конечно, не знаем. Наркотики для милиции — первый враг. Мы воюем с поставщиками наркотиков не на жизнь, а на смерть. Порубаев рассказывал, что в Афганистане многие полевые командиры стали крупнейшими наркодельцами. То же и в Чечне, которая стала отстойником для преступников всех мастей.

— Я когда уезжал в командировку, — неожиданно вспомнил командир, — мне сынишка сказал: «Я тебе желаю, чтобы ты всех бандитов переловил».

Стародубов, наголо остриженный, с добрейшим выражением скуластого лица, здоровяк, отец четверых детей, тоже вспомнил, как самая младшая девочка, крепко обняв его на прощание, шепнула на ухо: «Я хочу, чтобы тебя там никто не убил».

У нас служебный Новый год. Это праздник наших матерей, отцов, жен и детей, любимых. Мы торопим его приход. Пусть скорее ударят часы на Спасской башне. «Лично для нас все будет потом, когда вернемся, — сказал командир. — Вот тогда и отпразднуем Новый год. Тогда и почувствуем, что он наступил».

Луна — казачье солнце плотно закрыта тучами. Не всем на блокпосту известно, что наша разведка через несколько минут растворится в предновогодней тьме.

Обутые и одетые по погоде, в белых маскхалатах, вооруженные автоматами, пулеметом и РПГ-7, разведчики бесшумно выходят, скрываются за барханом, а Косячок остается в теплом вагончике. Не то бы он увязался следом.

Мы с командиром остаемся на блокпосту среди своих, тянущих предновогоднюю службу. У каждого милиционера свой сектор ведения огня. Во врытых бетонных плитах, спасающих от ветра, пуль и осколков, пробиты бойницы. Через одну из них я гляжу в сторону чеченских позиций: ветер полосует мне лицо, словно ножом. Потом в изнеможении закрываю глаза, слезы, выбитые ветром, катятся по щекам. До меня доносятся негромкие обрывки предновогодних бесед:

— Я гранату взял и два магазина…

— Затишка нехорошая…

— Помнишь, как в горах Осетии?

— Русских в Чечне сгноили.

— Кто-то женщин гладит, а мы автоматы.

— Чечены по радио кричат: день ваш, а ночь наша…

— Что-то и день наш, и ночь наша.

— Не такие уж они крутые волки…

Я знаю, что, перед тем как миновать чеченские порядки и поработать в укрепрайоне, разведчики будут долго лежать в снегу, отсматривая, выслушивая путь выдвижения.

На блокпосту доведено до всех: в двенадцать ночи никаких ракет и автоматных салютов. «Почему?» — люди не интересуются. В эти последние минуты перед Новым годом никто не говорит о личном, не вспоминает дом — размышления об этом на дне души.

Мы с командиром смотрим в ту сторону, где начинают работу разведчики. Мне кажется, что тем самым мы демаскируем ребят, и я отворачиваюсь.

Небо за нашими спинами слегка подсвечено трассерами. Стрельбы за дальностью расстояния не слышно. В Кизляре и на его окраинах уже встречают Новый год. Красные трассера — это молотят с пулеметов Калашникова, а зеленые строчки — стрельба с автоматов. Мы, охваченные тьмой, словно в колодце. Тусклый свет в поднебесье манит, даже радует. До Нового года ровно минута. А все наши мысли только о разведчиках. Каково им, превратившимся в тень, в зловещем окружении?

Вдруг между стоящих по местам напряженных бойцов начинает мелькать отоспавшийся за день, находящийся в резерве самый молодой из милиционеров Сурин Геннадий, весельчак и поэт. Вот, поздравив ребят, он останавливается у колючей проволоки и, манипулируя руками, как фокусник, запускает в небо осветительную ракету.

Первая мысль, охватывающая голову стальным обручем, это: «Только бы они вернулись!».

Когда ракета неожиданно взорвала пространство слева, разведчики, крадучись, утопая в снегу по колено, сделали всего несколько шагов.

Попав под ослепляющий предательский свет, они рухнули, не имея времени перевести свои чувства в мысли.

Сорок минут, проведенные в абсолютной тишине на земле, — все было зря… Теперь, если не расстреляют чеченские пулеметчики или, того хуже, обнаружив, не устроят засаду на пути движения, надо снова долгий срок выжидать, околевая в снегу, готовясь к худшему. Задачу надо выполнять, а Новый год для этого самый подходящий волшебный, таинственный, неласковый праздник…

1997–1998 г.