Когда онемевшие духи увидели такую массу расходящейся веером от гарнизона техники, они, естественно, лихорадочно засигналили своим. А через несколько минут, подкорректировав прицелы, одним залпом из всех имевшихся в наличии стволов их накрыли. Ну и заодно разнесли в клочья по трети домов в каждом из кишлаков.

На следующее утро, таща за собой местное начальство и носилки с упакованными в саван покойниками, в полк заявилась огромная траурная делегация. В лагерь их, естественно, не пустили, но через несколько часов неопределенного ожидания к делегации вышел «виновник торжества» — подполковник Смирнов.

В долгой, как всегда, пространной речи, колоритно украшенной ненормативной лексикой, он внятно и доходчиво объяснил старейшинам и муллам, что с предателями и бандитами, а также их пособниками местное население ОБЯЗАНО разбираться самостоятельно и что в случае повторения сигналов мы, то есть советский воинский контингент, разнесем (было употреблено иное слово) все к такой-то матери, и что меня, то есть командира части, утомило (так же другой термин) ваше нежелание участвовать в общем патриотическом деле защиты завоеваний Великой Апрельской Революции. С этим белобородые старцы и удалились. Разумеется, из кишлаков больше никто и никогда не сигналил — там, кажется, вообще перестали карманными фонариками пользоваться. Но непримиримые, тем не менее, все равно знали о любом выходе шурави…

Во время проведения рейда в урочище Аргу дорогу так и не восстановили, и афганцы умудрились пустить по ней один из притоков Кокчи. В полку по этому поводу погоревали, повозмущались, а потом погнали колонны через Кишим по новой дороге. Моджахедам только этого и надо было. Прекрасно вооруженные, они не давали рейдовым подразделениям никакой жизни, а автокараванам и вовсе объявили самую настоящую минную войну, благо, с доставкой взрывчатки и «итальянок» им стало полегче.

Проведя ноябрьскую колонну, полк потерял на ней танк, одну БМП и несколько автомобилей с грузом. Погибло девять человек. Вот тогда-то и было принято решение нанести ответный удар по немногочисленной, но весьма активной и удивительно дерзкой группировке Джумалутдина. Его отряды контролировали помимо части дороги еще Гузык-Даринский перевал и Карамугульское ущелье, тянувшееся от самого Файзабада якобы до самого Пандшера. Ну и, конечно, урочище Аргу, где Джумалутдин был единственным и полновластным хозяином.

Базой Джумалутдину служили два кишлака — Карамугуль и Гузык-Дара, находившиеся в шести и восьми километрах от полка. Расположились они на редкость выгодно: у подножья скалистого, закрывавшего к ним доступ хребта и ни реактивная, ни гаубичная батарея не могли их накрыть даже навесным огнем.

В начале года Джумалутдина попытались «урезонить» с воздуха, но, потеряв на перевале вертолет, командир эскадрильи послал Смирнова подальше и пожелал тому впредь решать собственные проблемы собственными же руками и не лелеять надежды въехать в рай на чужом горбу. Вертолетная часть подчинялась полкачу только формально, но скандал получился дичайший — чуть не передрались.

Первую попытку пощупать группировку Джумалутдина силами двух рот батальона и разведкой предприняли в первых числах января, сразу после того, как у офицеров окончилась Великая Новогодняя Головная Боль. Но, не успев и наполовину приблизиться к кишлакам, обе роты и доблестная разведка встретили такое мощное сопротивление, что, быстренько свернувшись, организованно драпанули. Операция длилась всего двенадцать часов и стоила жизни двум солдатам.

Подобные неурядицы, само собой, не могли унять пыл Смирнова, и с середины января штабисты плотно уселись на свои жирные зады — планировать крупномасштабную акцию в районе кишлака Карамугуль.

Прошедшие шесть месяцев стали для Саши самым длинным и самым мучительным испытанием во всей его жизни. В роте связи его презирали абсолютно все — от взводных до последних чмошников. Первые недели с ним вообще никто не разговаривал и по три, четыре, а то и по пять раз стабильно ставили в различные наряды.

Саша набрался смелости и в очередной раз подошел к полкачу. Тогда его, с глаз долой, поставили на должность механика-водителя командирской машины и перевели в парк. Теперь в перерывах между нарядами и караулами он сутками просиживал на «сто первой». С утра до вечера, по уши в мазуте, и в жару, и в мороз, Саша крутился вокруг своей КШМки. И было отчего! Ни одна «тачка» в гарнизоне не проверялась столь тщательно и многократно, как машина Самого.

Саша осунулся, обозлился, повзрослел. В случившемся себя не винил. Особенно его грел тот факт, что все обошлось благополучно. Однажды, разговаривая с Горой, он не выдержал и вспомнил сентябрьский свой «залет», хотя обычно они обходили его молчанием:

— Если все вернуть назад, я бы ее посильнее швырнул…

Гора промолчал. Не без основания считая себя причастным к той истории, он держался с Сашей настороженно, словно боялся, как бы тот не натворил еще чего-нибудь похлеще.

Но вообще ребята из третьего взвода были единственными, кто не отвернулся от него. Он это ценил. Но, чувствуя перед ними свою вину (все-таки он крепко их подставил), старался попадаться на глаза как можно реже и всего с десяток раз зашел в родную палатку.

Известие о том, что в горы «пойдут все!», в том числе и он, Саша встретил с нескрываемой радостью. Он мог рассчитывать, что участие в боевой операции сблизит его с ребятами своего призыва, по крайней мере, они перестанут смотреть на него косо. Что же касается старослужащих, наиболее досаждавших Саше, то они уже «свалили на дембель». Нынешние же деды, в прошлом самые гонимые чмыри, ненавидели его молча и о злосчастной эфке вспоминали редко. Он хорошо чувствовал это и однажды пожаловался Шурику на свою житуху. Шурик ответил вполне определенно:

— Да-а паш-шли-и они! Все! Пойми ты — этих чмырей Жаба давит! Они так бы и копошились в дерьме, если бы не ты… Ты вот — смог! А у них еще писюн не вырос! Калибр мелковат — не тот! Вот они теперь и давятся!

Через неделю, когда деды, хотя и молча, а все же достали его, Саша почти точь-в-точь повторил Шуриковы слова:

— Да пошли вы, чмыри!

Они вынести этого не смогли, тут же стукнули ротному. Тот вызвал Сашу и тоже немножко «настучал» по голове: «Чтоб лишнего не базарил!»

Но теперь появилась возможность обо всем этом забыть. Поэтому Саша и радовался предстоящему походу. Воспоминания об изнуряющей тяжести рейдов отошли на второй план, а в утомленном сознании осталась лишь память о крутом братстве гор, где нет ни дедов, ни чмырей, ни кадетов, ни салабонов — только братишки и командиры и лишь одно общее дело…

О намечающейся новой карамугульской прогулке в четвертой мотострелковой роте узнали где-то за пару дней. Радости это известие, понятно, не вызвало. В памяти еще не стерлись воспоминания о событиях месячной давности, да и вообще — февраль далеко не самое лучшее время года, чтобы лазить по горам, а тем более в вотчину Джумалутдина.

Особенно заметно приуныли дедушки. Находившись сверх всякой меры, имея в дембельских ящиках по медали, а то и по ордену, они уже всеми помыслами были дома, а тут — нате вам, с бубенчиком: мало того, что старослужащих берут, так еще и куда берут? Полный абзац!!!

Чувство опасности, в начале службы притупленное до полного отсутствия, обострялось прямо пропорционально дням, оставшимся до демобилизации, и к тому же в геометрической прогрессии. А тут еще у всех перед глазами стояли привезенные в середине января из Бахарака и в течение двух суток пролежавшие на снегу у морга пять трупов бойцов первого батальона. В полку существовал такой мрачный обычай — давать сослуживцам и землякам возможность попрощаться с погибшими товарищами.

Из пятерых убитых трое отслужили по два с половиной года и ждали февральской партии на отправку, а двое уже были дедами, то есть отслужили по двадцать два-двадцать три месяца. Погибли ребята первой минометной батареи из-за оплошности в бою.