Вот после того командование и ввело в практику боевые дозоры. Человек десять, след в след, шли метрах в трехстах перед саперами и, проклиная все на свете, смотрели больше себе под ноги, чем по сторонам. А еще дозорам вменили в обязанность на серпантинах и участках, где дорога опиралась на скалы, выискивать бортовые мины — нечто среднее между одноразовым гранатометом и взрывным устройством, игрушка очень дорогая и очень эффективная.

За три недели до начала операции Серега повел нас в саперную роту к матерому прапорщику-подрывнику на инструктаж. И потом водил ежедневно на два часа. Перед самой же операцией невзначай порадовал:

— Мужики! Мы в колонне — первые.

Кто-то поинтересовался:

— Вместо саперов, что ли?

Серега ответил:

— Не вместо, а впереди.

Деды сразу заартачились и начали стонать про дембель и про маму того, кто все это придумал. Серега долго смеялся, а потом, хлопнув в ладоши, сказал:

Ну, хватит, хватит! Что вы ноете? Успокойтесь — «черпаки» пойдут со мной, а вы, доходяги, — с замполитом.

Старички расслабленно выдохнули, да и мы обрадовались — с взводным по ровной дорожке шлепать, да еще летом, да еще и без пристального ока штабных отцов-командиров — чего больше надобно? Да и боевой пыл у нас в самом разгаре: до приказа — год, до дембеля — полтора с хвостиком. Пошли…

К середине первого дня проскочили точку Карамакар, спешились и потопали ножками. Жара под сорок. Через два часа начисто забыли о бортовых минах, а еще через пару — о минах вообще. До воды бы добраться! Потом вышли из положения — послали гонца к своим машинам. Через час он вернулся весь в пене, пыли и соли. У машин дорвался до воды, а пока до нас добежал, все вышло и высохнуть успело, одна радость — бронежилет изнутри мокрый все еще, распахнулся — продувает. Мы посмеялись и в один присест выхлестали всю принесенную воду. Послали следующего… Пока до «точки» добрались, до меня очередь быть гонцом так и не дошла — какое счастье.

На другой день было полегче — втянулись. Оказалось, что можно и на такой работенке с умом устроиться. Делали так: отрывались на километр-полтора, находили позицию с хорошим обзором, желательно в тени, и садились отдыхать, ждать саперов. Им же доставалось больше всех. Собаки у пацанов, и те к концу дня работать отказывались — морды в сторону воротили, и фляги с хозяйских поясов чуть ли не в наглую сгрызали.

В той колонне все, правда, было как-то подозрительно спокойно. Всего пару раз, через реку, мы заметили наблюдателей. Одного умудрился шлепнуть из автомата метров за семьсот сержант Куделя, единственный из дедулек, захотевший пойти с нами. Остальные исчезли. Разик обстреляли и нас, но как-то лениво, не заводясь и не очень прицельно. Саперы же наши не дремали: сняли несколько мин, и, кажется, фугас.

А за точкой Артедджелау Серега, шутя, подстрелил огромную птицу…

Поджидая саперов, мы в очередной раз залегли в скалах и вдруг видим то ли орел, то ли гриф идет на посадку прямо на наши позиции. Лежим, смотрим. Метрах в пятидесяти от нас и в нескольких шагах от обрыва орел сел. Серовато-коричневый, шея длинная, почти голая, и очень крупный — мне почему-то казалось, что они значительно меньше. Серега, не долго думая, медленно подтянул автомат, поднял, не спеша прицелился, и попал орлу в шею. Птица дернулась, припала на одну лапу и, как палку, воткнула голову в камни.

Серега заорал:

— Бобер!

Я сорвался и кинулся за добычей.

Недаром говорят — орел гордая птица. Пока я бежал, он с трудом поднял голову, в два приема встал на лапы и, пошатываясь, двинулся к краю обрыва.

Мне, честно говоря, было его откровенно жаль, но охотничий азарт молодого дурака перевесил. Я рванул затвор, вскинул и… не успел, — орел ринулся в пропасть. Добежав до края, я уже ничего не увидел. Может быть, ему удалось встать на крыло и уйти, или, скорее всего, орел предпочел погибнуть в ревущей Кокче, но не дать безмозглой солдатне свернуть себе шею.

На четвертый день мы дошли до точки Третий мост. Утром появились машины кишимского батальона — вышли встречать. Мы вздохнули посвободнее. Теперь на каждом километре можно было разжиться воды у рассыпанных цепью по-над дорогой БМПшек боевого охранения.

Уже под вечер, когда мы подходили к Кишиму, позади нас тяжко и страшно грохнуло. Можно было вообще в армии не служить, чтобы понять — не мина. Но мы все равно остановились и хорошенько осмотрелись. Серега, немного подумав, скомандовал:

Назад!

И правильно сделал, где подрыв — там и засада; отрываться не резон. Лучше уйти под прикрытие танков.

Мы потрусили назад и увидели жуткое зрелище. Посередине дороги, наискось, стоял развороченный корпус танка. Как издевательство над здравым смыслом на нем выглядели совершенно целые тралы — фугас сработал прямо под днищем. Впрочем, все по правилам: контактные пластины на два-три метра были выдвинуты от заряда, танк наехал передком, а фугас сработал на середине корпуса.

Танковая башня была сорвана и, перевернутая, валялась в десяти шагах от вздутого, покореженного остова. Во время взрыва, и это было видно сразу, сдетонировал находящийся внутри машины боекомплект.

Когда мы подошли, вокруг останков уже стояли саперы, разведчики и одна БМП кишимовцев, находившихся неподалеку в охранении. Собаки поскуливали и тащили поводки прочь, солдаты молчали.

Первый раз в жизни я видел «полный подрыв». Раньше я знал о нем лишь из рассказов стариков, но довелось увидеть и самому. Вместе с другими ребятами взвода я подошел к танку и заглянул в башню. Подошел и Серега.

Как описать увиденное, я не знаю… На краю раззявленной, словно колодец в бездну, башни лежал ошметок черепа, Именно черепа, а не головы, потому что кожа была скальпирована, остатки лицевых мышц сорваны и обуглены, мозги куда-то делись, а кровь, почерневшая от жара, копоти и пыли, на кровь уже не походила. И вот посередине этой черно-бордовой обугленной плошки, останки человека в которой мог рассмотреть разве что профессиональный анатом, горел глаз. Непонятно, каким чудом уцелевший, лишенный привычного обрамления и от этого еще более жуткий, устремленный в никуда, зеленовато-серый, подернутый мутной пеленой мертвый человеческий глаз… правый.

Внутри же танка было во сто крат страшнее…

Но меня от страха не сотрясало, не мутило (это только в бездарном кино случается), я лишь отчетливо в тот момент почувствовал: вот она — смерть! Вот и такой она бывает…

Мы угрюмо закурили, а Серега тут же завелся с лейтенантом, командиром кишимской машины. Начало спора я пропустил. Но потом до моего сознания дошло злобное шипение Сереги:

— Ты, парень, на свою сраку сейчас неприятностей выпросишь! Я — в боевом дозоре, а ты, гуля, в обеспечении. Вот и обеспечивай! Нет — я выйду на «Мимозу», лично ему сейчас подчиняюсь, и ты тогда ляжешь рядом с этими! Понял?! Делай, что сказали, и быстро! — Серега отошел от побелевшего лейтенантика, в бешенстве швырнул початую сигарету в пыль и сразу же закурил новую.

Мы подошли к нему втроем: сержант Куделя, Валерка Доброхвалов и я. Серега еще не остыл:

— Вот гондон! Не хочет трупы забирать!

Мы выпучили глаза:

— Как это?

— А вот так! Говорит, соберите, сложите у дороги и сообщите по связи кому надо, подъедут, заберут. Подонок! — Серега длинно и грязно выматерился.

Тут появился Шурик Хрипко, он быстро сообразил, что к чему, и сразу предложил:

— А че мы стоим? Пошли, — харю набьем!

Серега взвился пуще прежнего:

— Я тебе сейчас начищу — мама не узнает!

Мы примолкли.

А на машине кишимцев уже началась настоящая битва — решали, кому идти собирать останки танкистов.

Молодой лейтенант, уже хорошо заведенный Серегой, посылал молодого. Остальные солдаты, явно старослужащие, воротили морды в сторону и прятали глаза. Молодой упирался. Тогда осатаневший в конец офицер взревел, выдал серию нечленораздельной похабщины и с нескольких ударов ногами сбил его с брони. Солдатик поднялся с земли. Положил автомат на ребристор и обреченно поплелся к танковой башне. Обошел ее вокруг, примерился, а потом полез внутрь. Мы молчали…