Мы рано завтракали в ресторане, из которого открывался вид на океан, и по традиции около семи вечера наблюдали, как солнце садится между гор (или это были вулканы? Я никогда не пытался этого выяснить). Мы брали в баре выпивку и возвращались назад, в наш искусственно-дикий кондиционированный шалаш. И максимум через час мы уже спали. Иногда бессвязно трахались, а чаще обходились без этого, просто по-дружески клевали друг друга в щеку и произносили нежное «Спокойной ночи», а с главной развлекательной площадки отеля, где только начинался вечерний фестиваль, слабые звуки музыки диско просачивались в нашу комнату. Все равно это не в нашем стиле.

Иногда на берегу, когда я отрывал глаза от написанной страницы или бесконечных движений волн и моря передо мной, я провожал глазами чью-то задницу, по памяти сравнивая эти формы с формами Кэй. Но с каждой прошедшей неделей воспоминания о ней, ее, так сказать, фактура, все больше и больше бледнели и стирались. И я понимал, что вскоре я смогу воскресить в памяти только ее лицо с той фотографии, которую они напечатали в газете, и больше не смогу волевым усилием снова восстановить в памяти печаль ее глаз, структуру ее бледной кожи, сотни вариаций ее пизды. Этого достаточно для того, чтобы заставить меня беззвучно плакать.

Я неизменно просыпаюсь посреди ночи. Осторожно выхожу на террасу и закрываю дверь в спальню. Небо черно как смола, и на нем никогда не бывает звезд. Я слышу стрекот всегда присутствующих насекомых, звук пальмовых деревьев, мягко вальсирующих в ночном ветре, слышу монотонные приливы и отливы моря по песчаному берегу, всего лишь в сотне ярдов отсюда. И чувствую себя как никогда одиноким. Таким, таким одиноким. Как в песне.

Я сажусь на откинутое пляжное кресло, которое в первый день отпуска принес с берега, и жду наступления дня, который принесет мне отдохновение. Я наблюдаю за медленными метаморфозами, происходящими на небе, из смоляного оно становится синеватым, морским, а затем появляются бледные тени, и луна исчезает совсем, и над невозможным горизонтом океана ранним утром появляется солнце, окаймленное занавесом тонких облаков.

И теперь она шепчет мне.

В темноте.

В тишине.

— Ты всегда обещал взять меня на тропический пляж, ведь правда, Конрад?

Я обещал. Я любил ее. Эту любовь она в конечном счете забраковала.

— Это не ты, — тихо отвечаю я. — Тебя здесь нет. Ты мертва.

Я категорически отказываюсь повернуть голову даже на дюйм, я не хочу слышать ее голос, видеть ее неправдоподобное лицо.

— Стань реальным, — говорит она.

— Это я, — замечаю я, подавленный, и уступаю невозможному, — я просто прочитал слишком много книг, посмотрел слишком много фильмов или это из-за плохого пищеварения. Лепешки в гриле сегодня вечером, у них был странный вкус, правда?

— Я не могу знать, — сказала Кэй. — Есть одно преимущество в том, чтобы быть мертвой, — еда больше не имеет значения.

— Я ненавижу быть мертвым, — отвечаю я, и, конечно же, слабый след улыбки проходит по моим тонким губам. — Еда — это хорошо, еда — это прекрасно. Вероятно, поэтому с тех пор я так сильно набрал в весе.

— Ты совсем не изменился, — уверяет она.

И тогда я наконец поворачиваюсь.

Это она, неизменившаяся, вечная, такая же, какой всегда была в моих снах, пока ее образ не начал медленно блекнуть и годы не стали забирать мои серые клетки.

— Ты ни капельки не изменился.

Она вытягивает палец к моему лицу и дотрагивается до щеки. Это прикосновение холодно, как лед.

— Ты теплый, — сказала Кэй. Или это на самом деле был призрак Кэй?

— В этом всегда была фишка, — сказал я. — Помнишь? Я был больше, чем просто любовник. Еще я мог согреть ее в постели.

Ее рука отдернулась и упала. Она вздохнула. Ее глаза были все такими же глубокими и печальными. И живыми.

— Ты убил меня, — констатировала она. Снова.

— Я знаю.

— Ты убивал меня, думаю, дюжину раз. Как минимум.

У меня не было возражений. Она продолжала:

— И если убить меня не было достаточным, ты хотел снова и снова убивать меня в своих рассказах, своих книгах. Я была просто куском мяса, телом, вещью, с которой ты праздно играл, в которую воткнул нож. Как ты мог быть таким жестоким, Конрад?

— Попытайся понять меня, — взмолился я. — Это был способ оставить тебя в живых. Ебаный парадокс. Конечно, ты единственная из всех людей, которая могла бы это понять.

— Нет. Ты был резок, и жалок, и жесток, и бесчувствен…

— Пусть так и будет, — перебил я ее. — Думаешь, что сейчас самое время снова спорить, как мы часто спорили по телефону после того, как ты стала свободна и вернулась к своему мужу?

— Нет, — согласилась она. Я был удивлен.

Звуки близкого моря, плещущегося на покинутом пляже, замерли и затихли, оставшись только тихим фоном к нашей бессмысленной беседе.

— Так для чего ты вернулась? — спросил я ее. — Чтобы преследовать меня?

Она просто стояла там, в сердцевине ночной тишины. По вертикальным формам я мог только догадываться, что за ее спиной находятся деревья, заслоняющие пляж, как тонкие, дремлющие гиганты. Ее смазанный силуэт слабо выделялся во тьме неба цвета слоновой кости.

— Нет необходимости преследовать меня, Кэй, — продолжал я. — Нет нужды представать передо мной для этого. Ты отвергла меня и этим навсегда лишила покоя. Ты преследуешь меня каждую чертову ночь, каждый чертов день, и нет ни минуты, когда хотя бы бессознательно я не вспоминаю о твоем отсутствии, о глубине этого «нет тебя».

Она снова ничего не ответила. Сфинкс.

Я был абсолютно одинок и все еще сидел там, на голубом лежаке на террасе номера, одетый только в пару вылинявших зеленых шорт.

— Поговори со мной, Кэй.

— Да?

— Для чего ты пришла? Сегодня, сейчас и всегда?

Казалось, что теперь она была растеряна.

— Я не знаю, — это все, что она могла сказать.

— У тебя было почти десять лет, ты знаешь. На самом деле у нас скоро будет годовщина. Август, помнишь?

Она опустила глаза. Ночной ветер растрепал ее волосы.

— В том отеле, — продолжал я, — в тот четверг в августе. Я снял тебя в Кэмден Таун, напротив кинотеатра, которого больше нет. Ты говорила мне, что надеялась, что я не приду, и ты будешь до крайности зла на меня, и в то же время ждала, что я приду, и тогда мы официально станем любовниками в незаконном таинстве плоти. Я все еще помню этот первый раз. Как я могу его когда-нибудь забыть…

Моя очередь вздохнуть и почувствовать на своих плечах груз прошедших лет, изнуренно давящих на сердце. Все снова навалилось. Каждое объятие, каждое слово, каждый скребок невообразимой боли. Я пытался сдержать слезы.

— Так какого черта ты здесь? — спросил я ее, повышая голос, забыв, что это может разбудить мою жену, которая спит за закрытыми дверьми террасы, или весь этот проклятый курорт.

— Я просто должна была прийти, — в конце концов произнесла она.

— Печальный случай преследования, — заметил я.

— Да, — согласилась она. — У меня не слишком хорошо получается, правда?

— Нет, — ответил я. — Может, это требует тренировки.

— Но ты был ответственен за мою смерть, снова и снова, раз за разом, Конрад, и как я могу тебе это простить? Как я могу? — возразила она.

— Я знаю, — с тяжелым сердцем согласился я.

И я знал, что как бы ни было прозаично ее теперешнее призрачное присутствие, в эту самую минуту преследование только началось, в эту самую ночь ее привидение снова неминуемо выпустит на волю водопады моей жизни, и боль будет расти и становиться сильнее, резче, и лишит меня сна на каждую божью ночь на все последующие годы. Если я проживу так долго.