Плавать нас никто не учил. В школе не было бассейна, а наши родители и близко не подходили к бурной Драве. Отец частенько говаривал, что в этой холодной и грязной реке купаются только дураки. Если его донимала жара, то он охлаждался и утолял жажду бевандой.[8]

А мне очень хотелось купаться в Драве, и я дала себе слово научиться плавать.

Научусь сама!

Но где?

Откровенно говоря, я тоже боялась холодной и быстрой Дравы — в такой реке учиться нельзя.

На пруду? В Бетнаве?

Нет, ни за что не полезу в стоячую воду. К тому же пруд этот довольно глубокий, и каждое лето из него извлекают утопленников.

Как-то знойным летним днем Кирилл открыл Песницу.

— А далеко она?

— Ну, за часок, пожалуй, дойдешь, — засмеялся Кирилл.

На Песнице не было водоворотов, и была она не очень холодной и не слишком глубокой. Как же мы раньше о ней не подумали!

В тот же день после обеда Кирилл, Дольфи, Мина, Драгица и я отправились на Песницу. Пройдя через весь город и миновав Кошаки, мы спустились на поемный луг, по которому тихо и неспешно текла Песница. Было время когда на месте скошенной травы уже начинала подниматься мягкая, нежная отава. В многочисленные омуты смотрелись ивы и орешник. По мирной спокойной воде медленно скользили тонконогие сережки, а над прибрежными кустами кружились пестрые стрекозы. Солнце палило нещадно.

В кустах мы переоделись. Мина, Драгица и я надели черные сатиновые купальники с глубоким вырезом и пышными короткими рукавами, мальчишки вырядились в длиннющие черные трусы.

Плавать никто не умел. Кирилл, обладавший кое-какими познаниями в этой области, авторитетно заявил, что сперва надо научиться плавать по-собачьи.

— Это проще простого. Нужно только брыкаться и отгонять от себя воду!

Дольфи помогал мне в моих „брыкательных“ упражнениях. Он держал меня за купальник, а я отчаянно колотила по воде и руками и ногами. Вода была приятная, не холодная и не теплая, не очень глубокая и не слишком мелкая. Она разве что мутнела от нашей возни и барахтанья.

Вдруг Дольфи отпустил меня. От неожиданности я сразу забыла все собачьи движения и начала погружаться в реку. Ну и нахлебалась же я воды!

Высунув из воды мокрую голову, я увидела смеющегося Дольфи. „Ну погоди, негодник!“ — в бешенстве подумала я, сжимая кулаки. Но только я собралась воздать ему должное, как он шарахнулся в сторону и прямо по воде махнул прочь. Я бежала за ним, обдавая его фонтаном брызг. Тогда он плюхнулся в воду и поплыл.

— Дольфи плывет! — закричали ребята.

Гнев мой сразу прошел. Дольфи поплыл!

Дольфи плыл и плыл. И — чудо! — у нас на глазах пловец внезапно сменил стиль — теперь он плыл не по-собачьи, а точь-в-точь как лягушка.

Учение продолжалось до тех пор, пока на окрестные луга не опустился серый туман.

Каждый божий день чуть не дотемна плескались мы в Песнице и наконец добились своего. К концу лета мы так хорошо плавали, что дерзнули перебраться на Драву.

Обычно мы отправлялись купаться сразу после обеда и возвращались домой под вечер. Все время мы плавали на Драве вниз по течению, в сторону города. В городе мы выходили на берег и шли назад пешком. А потом — опять в воду.

Быстрая, холодная Драва вызывала у нас и страх, и восхищение. Ее стремительное течение увлекало меня за собой, и мне поневоле приходилось плыть.

Как-то во время купания, вглядываясь в противоположный берег, я с горечью думала о том, что мне никогда не переплыть эту широкую реку.

Однако тем же летом я ее переплыла!

Брат переплыл ее днем раньше. И чувствовал себя героем. Как я ему завидовала!

На следующий день я тоже поплыла к середине реки. Кирилл увидел, как я плыву наперерез бешеному течению, и бросился за мной вдогонку.

— Хватит, Бранка! Плыви назад! — кричал он сквозь волны.

— Нет! — крикнула я в ответ.

— Ты с ума сошла! Я плыву назад!

И Кирилл повернул к берегу, а я продолжала разрезать Драву.

— До свидания, Кирилл!

Он ужасно злился, но все равно опять поплыл за мной. Представляю, с каким удовольствием надавал бы он мне сейчас тумаков и подзатыльников.

— Дура! Чокнутая!

— Я переплыву Драву!

— Ты?!

— Я!

— Бранка, назад!

— Погляди на меня!

— Я скажу маме с папой.

Кирилл повернул назад, а я по-прежнему плыла к середине стремительной реки.

Сказать по правде, я немножко трусила. Только бы не выбиться из сил.

Но я победила!

Правый берег был еще далеко, левый не ближе. Позвать на помощь? Ни за что на свете!

Наконец берег стал приближаться, теперь я знала, что доплыву до него. И доплыла!

Когда я выходила на берег, коленки у меня тряслись, губы были синее сини, но сердце так и пело от радости.

Как ни экономно вела мама хозяйство, ей никак не удавалось дотянуть до конца месяца. Мы всегда с нетерпением ждали первого: в этот день отец приносил получку.

Мы с братом просили у мамы денег, нисколько не думая о том, где она их возьмет. Для мамы дни безденежья тянулись как вечность, как жизнь в неурожайный год.

Сто раз давала она себе зарок не занимать и тем не менее вновь и вновь ступала на этот тернистый путь.

— Делать нечего, пойду, — вздыхала она в конце каждого месяца. — По совести говоря, бить меня надо за то, что влезаю в долги.

Деньги она одалживала или у Скоков, которые приходились нам родней, или у хозяйки дома — Петковихи.

К Скокам мы обычно отправлялись втроем: мама, брат и я. Изредка мы наносили друг другу родственные визиты, однако Скоки навещали нас реже, нежели мы их. Они в нас не нуждались, а нам без них хоть в кулак свисти.

Франце Скок преуспел в жизни гораздо больше, чем мой отец. Он служил в полиции, и семья его не знала нужды. Жили они в барском доме за Дравой. Квартира у них была несравненно лучше нашей, и там, разумеется, не водились тараканы. И обставлена она была куда как хорошо. Кругом чистота и порядок. Нашу маму просто оторопь брала при виде всего этого благополучия.

Мы садились за стол, и на нем тотчас же появлялись разные разности. У нас для всех было одно угощение: ячменный кофе с молоком и с черным хлебом, здесь же подавали горячий шоколад и печенье, которое таяло во рту.

Маме неудобно было сразу же заводить разговор о деньгах, ради которых мы, собственно, и пришли.

Двоюродные сестры, моя мама и Малия Скок, переберут, бывало, всю родню с Краса, поговорят о детях и погоде, которой мы никогда не были довольны, и только под конец, перед уходом, мама дрожащим от волнения голосом просила взаймы.

Красивые карие глаза кузины делались круглыми. Изобразив на лице удивление по поводу того, что у нас так скоро кончились деньги, она в который уже раз похвалялась:

— Слава богу, мы жить умеем. Денег нам хватает, но лишних не водится. Хотя погоди, я сейчас посмотрю, может, на твое счастье…

С этими словами Скоковиха удалялась в комнату, а мама в сердцах ворчала.

— Любит она меня учить! Будто я сорю деньгами. Будто я мотовка какая!

Скоковиха возвращалась, неся на ладонях деньги.

— Бери, — говорила она, без всякого стеснения коря себя за легкомыслие и неосмотрительность. Они-де копят на машину, и ей хотелось бы знать, когда мама вернет долг.

— Первого. Можешь не беспокоиться. Я всегда держу свое слово. Ты меня знаешь. Скажи, когда я тебя подвела? — уверяла ее мама, уже берясь за дверную ручку. Голос у нее срывался, губы подрагивали, а на лбу сверкали росинки пота. И дышала она так, словно ей не хватало воздуха.

— Уж так и быть, — вздыхала Скоковиха, — только в другой раз старайся обойтись тем, что имеешь!

По дороге домой мама была как неживая, будто эти деньги умертвили в ней все, кроме одной неотвязной мысли: „Почему Скоки могут одалживать, а мы не выходим из долгов?“