– Давай сюда галстук и ремень! – скомандовал он.

Оке никак не мог привыкнуть к мысли, что находится в тюрьме по подозрению в соучастии в воровской шайке. Но вот за ним захлопнулась дверь камеры, и он механически приступил к исполнению обряда, столь же древнего, как сама тюрьма.

Камера насчитывала четыре шага в длину и неполных три в ширину. В ней царил полумрак – свет поступал только из небольшого окошечка под самым потолком.

Серый цементный пол и почти такие же серые, облупившиеся стены. На треугольной полке в углу – зеркало, тазик и эмалированное ведро. Под полкой на полу – ночной горшок.

«Жратва!» – начертал какой-то самоистязатель большими буквами на некрашеном, потертом столе, стоявшем у стены. Оке взял табуретку и уселся в самом светлом углу камеры.

За железной решеткой виднелось лишь голубое небо. Хоть бы тучка появилась или пролетела птица и заполнила это пустое пространство! В конце концов он не устоял – подвинул к окошечку табуретку и стал на нее.

Внизу простирался фруктовый сад, сквозь листву отсвечивали зеленым и красным дозревающие яблоки.

– Фьюю!

В отверстии в стене напротив показалась чья-то голова. Это окошечко было больше и расположено ниже, чем в старомодной камере Оке.

Звук тяжелых шагов в коридоре заставил Оке быстро соскочить на пол, но надзиратель уже успел заглянуть в глазок. Скрипнул в замке ключ, и дверь распахнулась.

– В окно смотреть запрещается! Разве вы не прочитали правила? – загрохотал он.

Оке смягчил его гнев, немедленно принявшись изучать первый пункт правил внутреннего распорядка.

«По сигналу подъема заключенный быстро встает, убирает постель, поднимает кровать к стене, одевается и умывает лицо и руки».

А шею что же – запрещено умывать? И что случится, если сначала умоешься, а потом станешь одеваться?

«Во время богослужения заключенный должен соблюдать тишину и спокойствие», – предписывалось далее, но кто-то подправил буквы, и получилось «черт должен соблюдать тишину и спокойствие».

Внезапно с нижнего этажа донесся свисток, затем чей-то голос крикнул:

– Приведите двадцать первого!

Это был номер камеры Оке, и надзирателю пришлось снова отпирать дверь. В коридоре его встретил Боргелин и провел в подвальное помещение.

– Нам нужно посмотреть кое на что, – сказал он, открывая железную дверь, за которой размещался склад.

Здесь висели сотни велосипедов.

– Андерссон может сказать, чей это велосипед? – спросил полицейский, указывая на один из них.

– Это мой собственный.

– Это понятно. Но где он украден?

– Я купил его.

Боргелин никак не реагировал на его ответ и начал изучать велосипед.

– Тонкая работа, ничего не скажешь, хотя лучше уж было не подделывать номер. Сразу заметно.

– Я купил его у Оскарссона, не зная, что он краденый.

– В самом деле? Андерссон может доказать, что купил этот велосипед? – заинтересовался Боргелин.

Оке подумал.

– Это должно быть видно по ведомости зарплаты. Я получил велосипед в рассрочку, и Оскарссон вычитал у меня из жалованья по пятерке каждую неделю.

На этом допрос закончился. Оке вернулся в свою камеру. Прошел час, а то и два в неопределенном ожидании. Затем дверь еще раз открылась, и вошел надзиратель, неся галстук и ремень Оке.

– Вас выпускают. Надеюсь, мы больше здесь не увидимся, – сказал он доброжелательно.

Радость Оке по поводу того, что его выпустили, омрачилась, как только он пришел домой. Если полиция считала, что вопрос исчерпан, то хозяйка явно придерживалась другого мнения. Она встретила Оке озабоченным и испытующим взглядом:

– Ну и заварили же вы кашу! Сюда приходила полиция, обыскивали комнату и проверяли все велосипеды во дворе. Расспрашивали меня – много ли денег у Андерссона, часто ли он не бывает дома по ночам… – Она остановилась было, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжала, не давая Оке времени объясниться. – Прошу Андерссона освободить комнату! Я не хочу, чтобы ко мне приходила полиция. Соседи еще подумают, что я сама в чем-то замешана! – крикнула она сердито и исчезла на кухне.

Оке присел на кровать – обдумать создавшееся положение. Что он станет говорить при поступлении на новую работу? Если он будет правдивым, то нетрудно представить себе, как обернется разговор.

«Где вы работали перед этим?» – таков будет первый, неизбежный вопрос.

«В велосипедном бюро».

«Покажите, пожалуйста, справку».

«У меня нет справки».

«Вот как? Почему же?»

«Хозяин арестован».

«Ах, вот вы в каком бюро работали! Простите, но мы ничем не можем вам помочь».

Единственное, что он может показать, – это старая, истрепанная справка из магазина.

А что, если пойти к Энглюнду, рассказать все и попросить «обновить» справку? Правда, это будет подделка, но ведь ущерба от этого никому не будет.

Оке решил переговорить с Энглюндом сейчас же, не давая себе времени усомниться в исходе своего замысла. Будучи безработным, Оке избегал появляться на Стурторгет, не хотел встречаться с Куртом; позже ему тоже не приходилось там бывать. Все же он ожидал, что на площади все осталось по-старому, как в тот ветреный зимний день, когда он ушел из магазина.

Тем сильнее было разочарование, когда Оке вместо знакомой вывески увидел другую, с надписью «Ремонт обуви».

Владелица табачной лавки по соседству как раз вывешивала у дверей последние новости. Оке быстро проглядел листки. Нет ни слова о раскрытии большой шайки похитителей велосипедов.

– Смотрите! Давненько мы не виделись!

Лавочница узнала Оке и охотно рассказала ему об Энглюнде.

– Он уже давно прогорел…

– Как же это случилось? У него всегда было так много покупателей!

– Слишком уж добр был, верил всем в долг. Между прочим, я видела его недели две назад тут в переулке. Видно, собирал старые долги.

– Чем же он живет теперь?

– Не знаю. Похоже, что он совсем опустился – во всяком случае, обошел меня кругом, чтобы не здороваться.

Если бы Оке случилось встретить на улице когда-то столь самоуверенного и хорошо одетого лавочника в облике жалкого банкрота в потрепанном костюме, он и сам постарался бы свернуть в сторону. Веселый, щедрый нрав Энглюнда сильно скрашивал существование Оке в тяжелую минуту, и было бы мучительно видеть этого человека в положении неудачника.

Оке купил газету и перелистал ее. Может быть, решено вообще не поднимать шума вокруг похождений Оскарссона и Левина, и им посвящена лишь какая-нибудь маленькая заметка? Однако вместо этого он нашел на последней странице сообщение совсем иного содержания, которое потрясло его до глубины души:

«Из Испании сообщают, что шведский моряк Свен Бьёркнер, воевавший на стороне красных, не возвратился из ночной вылазки. В тот момент, когда, по расчетам, патруль должен был выйти к окопам противника, там вспыхнула интенсивная перестрелка, которая затем внезапно стихла».

Бьёркнер убит… Он не вернется из Испании; никогда больше он не появится в рабочем клубе в разгар горячей дискуссии, чтобы вставить меткую реплику, постукивая средним пальцем о левую ладонь. Он отдал все, что имел, отстаивая свои убеждения.

Оке распрощался с разговорчивой лавочницей и побрел бесцельно в сторону Чёпмангатан. Св. Георг на своем постаменте замахивался мечом на дракона; из-за диадемы на голове бронзовой принцессы выглядывало пятнышко темно-синей воды и желтые казарменные здания на Шеппсхольмеи. Как раз напротив статуи какой-то антикварный магазин выставил в витрине роскошное зеркало. Повернув за угол, Оке оказался перед собственным отражением.

Внешне он был тем же парнишкой, что и три года назад. Все пережитое в городе словно просочилось внутрь, образовав там скрытое твердое наслоение горького опыта, наподобие известковой корки в сырой пещере…

На набережной Шёппсбру он остановился около горы грузов и стал читать адреса на ящиках – всё сплошь знакомые наименования… Вспомнилась теплая осень, когда поля долго стояли в зеленом уборе и огонь увядания накалял листву медленно-медленно, напоминая плавку железа в открытом горне.