Оке ответил ему как мог, но Мёрк остался недоволен:

– Так это что – страна такая в Азии?

– Нет, Мадагаскар находится около Восточной Африки. Это остров большой, как Швеция.

– Как вся Швеция? Ах ты, шут его дери!

Это было самое сильное выражение, какое позволял себе Мёрк.

– В миссионерской газете часто пишут об этом самом Мадагаскаре. Если туда отправиться, то как плыть надо?

Оке попытался описать ему большие морские пути. Его рассказ произвел сильное впечатление на Мёрка.

– Да, интересно вот так узнать, куда уходят наши взносы в миссионерское общество… Тебе бы капитаном быть или священником…

Мёрк явно сам не имел ничего против того, чтобы оказаться на кафедре проповедника, хотя злые языки утверждали, что он в молодости больше увлекался водкой и чужими женами, чем десятью заповедями.

Накануне полугодичного отчетного собрания миссионерского общества в Висбю неопрятный, оборванный старик словно преобразился. Он достал из какого-то тайника хорошо сохранившийся темный костюм, сменил можжевеловую дубинку на бамбуковую трость с серебряным набалдашником и насыпал любимую смесь двух различных сортов нюхательного табака в блестящую металлическую табакерку.

Седые волосы Мёрка были тщательно расчесаны на пробор, щеки гладко выбриты. И когда Оке помогал ему зашнуровать черные ботинки, которые старик не мог надеть без посторонней помощи, тот сидел прямо, словно вспомнил военную выправку.

Однако мысли Мёрка были далеко от Фаринге, где он проходил когда-то службу в качестве ревностного капрала.

В который раз поправляя шейный платок из желтого шелка, он беспокойно осведомлялся, не слышно ли машины.

– Нет, до прихода бредвикского автобуса еще долго, – успокаивал его Оке.

Мёрк погрузился на минуту в глубокое размышление. Губы его беззвучно шевелились – он репетировал то, что собирался сказать редактору готландской миссионерской газеты:

– В вашем последнем номере помещено не совсем удачное рассуждение. Ни один человек не может освободиться от наследственного греха, пока жив. Говорить о возможности полного спасения еще на земле – значит проповедовать баптистскую ересь.

Мёрк признавал, собственно, лишь двоих толкователей священного писания. Один из них был преподобный Мартин Лютер,[17] второй – он сам. Оке иногда завидовал способности Мёрка день за днем находить что-то достойное внимания на все тех же пожелтевших листах, которые он читал уже сотни раз. Оке даже проглотил головоломное теософское[18] сочинение под названием «Глаголание апокалипсического зверя и мировая война», навязанное бабушке каким-то бродячим торговцем, после чего предпринял отчаянную попытку одолеть всю библию.

Это было все равно, что жевать щепки, чтобы заглушить приступ голода.

Потом Оке припомнил, как кто-то говорил, что у Мёрков было в свое время множество книг.

– Как же, Динес заставил книгами всю стену в чердачной каморке, – подтвердила бабушка. – Его голова вмещала все на свете, да он и сам красивые стихи сочинял.

Поэтов в Нуринге было много, если считать поэтом каждого, кто умел легко сочинить ехидный куплет про нелюбимого соседа или описать сухопутные и морские подвиги в многословных виршах на нурингском диалекте. Но Динес Мерк писал свои стихи на литературном шведском языке – может быть, именно поэтому никто их не знал?

– Все в огонь пошло – и книги и одежда его. Жаль было жечь такой добрый костюм, но иначе нельзя было, – рассказывал Мёрк.

– И книги – все до одной? – переспросил подавленный Оке.

– Все сжег, да их и не жалко – все больше мирские истории были да всякие выдумки.

Разочарование Оке было так ясно написано на его лице, что Мёрк счел своим долгом утешить его:

– Ну-ну, не падай духом, парень! Разрешаю тебе порыться на чердаке. Может быть, там еще завалялась какая-нибудь книжка. Зараза, наверно, успела выветриться за все эти годы.

– Берегись только, чтобы он после не сказал, что ты ограбил его, – предупредила бабушка.

Маленькие оконца были затканы паутиной, и на чердаке царил полумрак. Над балками серыми призраками висели иссохшие сети. Лежали в куче отслужившие свой век инструменты и изъеденная молью одежда, словно выброшенный волной мусор на островке. Из ящика торчала трезубая острога, на псалмодиконе покоился деревянный безмен со свинцовой гирей. Оке ущипнул единственную уцелевшую струну инструмента. Послышался глухой звук, и из отверстия в деке поднялось густое облачко пыли.

Около дымохода стоял ларь с маленькими дверцами. Рядом поднимался к крыше гладко отполированный шест. Оке потянул его – у самых ног послышалось глухое скрипение. Этим шестом приводился в движение тяжелый жернов, который в свое время смолол немало ячменя и ржи.

Перед дверью в каморку Оке остановился в нерешительности. Потом открыл ее – первый за много-много лет. В лицо ему ударил холодный затхлый воздух. Книжная полка стояла на месте, но, увы, совершенно пустая. Она была покрашена в синий цвет, и, может быть, именно поэтому те, кто сжигал книги, не заметили один том с синим корешком, лежавший на самом верху. Оке стало даже жарко от волнения, когда он увидел книгу; однако, полистав ее некоторое время, он положил ее на место. Речи Заратустры были для него непроходимыми дебрями. В таких дебрях обычно кроется лишь увядшая трава да гнилые листья… Ницше[19] только раздражал Оке, зато за полкой он нашел книгу, которая заставила его ощутить глубокую печаль.

Томик назывался «Молодая луна» и содержал стихи, которые Оке никак не мог понять до конца, хотя отдельные строфы поражали его чистой, простой красотой. Слишком мало он знал о бамбуковых рощах, буйволах и древних мифах, чтобы оценить величайшего поэта Индии. Само имя стихотворца звучало для него, как волшебное заклинание: Рабиндранат Тагор.[20]

Не такие ли стихи мечтал напечатать и Динес Мерк? На бледных обоях одной из стен виднелись полоски – там, где стояла кровать Динеса. На этой кровати он прочел последнюю в своей жизни книгу и выкашлял остаток разрушенных легких…

Оке решил продолжать поиски. С волнением открыл он два кованых сундука, но в них лежало только постельное белье и домотканые ковры. Яркие краски свидетельствовали о том, что ковры ни разу не побывали в употреблении. Мёрк предпочитал путаться ногами в грязном, дырявом тряпье.

Оке медленно побрел вниз по лестнице ни с чем. Однако едва голова его сравнялась с полом чердака, как он рванулся обратно. В самой глубине под продавленным диваном его глаза заметили что-то, напоминающее книги.

Сначала он вытащил картонный переплет, в котором было собрано множество брошюрок в ядовито-зеленых обложках. «Цена 35 эре. При одновременном приобретении всех пятидесяти брошюр покупатель получает в придачу изысканно красивый кофейный сервиз», – гласила надпись в нижней части. На первой странице обложки красовался рисунок, повторявшийся на всех пятидесяти брошюрках. Трое мужчин в украшенных перьями шляпах и со шпагами в руках смотрели на четвертого. Этот четвертый был распят на железной ограде. Тело его было во многих местах пробито насквозь, из многочисленных ран обильно струилась кровь.

Однако Оке так и не пришлось узнать, кто был этот несчастный. Крысы изгрызли приключения трех мушкетеров вдоль и поперек, мало что оставив от них. Зато лежавшие тут же рядом «Сага о Фритьофе»,[21] «Вокруг света в восемьдесят дней» и «Путешествия Гулливера» оказались, как ни странно, совершенно невредимыми.

– Ну вот, будешь теперь глаза портить и зря жечь дорогой керосин! – проворчала бабушка, когда он вернулся домой со своими сокровищами.

Оке взял с собой в постель карманный фонарик и читал полночи, накрывшись с головой одеялом. Раз открыв «Путешествия Гулливера», он уже не мог оторваться от них, пока не перевернул последнюю страницу.