Лишь тут, в грохоте бури, он разгадал тайну странного сияния ее глаз. Девушка верила в него. Даже смерть и ужас не могли погасить искрящийся блеск ее глаз. Кенту захотелось во всю мочь закричать от радости, вызванной этим открытием, издать дикий вопль счастья прямо наперекор ливню и ветру. Он ощутил прилив гигантской силы, переполнившей его, более могущественной, чем силы бури и ночной грозы. Руки девушки лежали на его плече, словно она боялась потерять его в кромешной тьме; легкое прикосновение их было подобно электрическому контакту, через который Кенту передавалась теплая живительная энергия. Он протянул руку и обнял девушку, так что его лицо на мгновение прикоснулось к ее мокрой маленькой шапочке.
И тут он услышал ее голос.
— В заливе стоит баркас, Джимс, — проговорила она, стараясь перекричать рев бури. — Совсем рядом, возле тропинки. Мсье Фингерс держит его там на всякий случай, снабдив всем необходимым…
А Кент только что думал об усадьбе Кроссена и о его открытой лодке! В который раз благословив Дерти Фингерса, он взял Маретт за руку и зашагал по тропинке, которая вела через тополиную рощу.
Ноги их сразу глубоко погрузились в мокрую грязь; ветер с ливнем буквально забивал дыхание. На расстоянии вытянутой руки невозможно было различить даже древесный ствол, и Кенту оставалось лишь надеяться, что молнии будут вспыхивать достаточно часто, чтобы помочь им не потерять дорогу в темноте. При первой же вспышке он внимательно присмотрелся к склону, спускавшемуся к реке. Проворные ручейки во множестве стекали вниз. Камни и пеньки повсюду попадались им на пути, сапоги скользили по размытой глине. Пальцы Маретт снова цепко держались за его руку, как и во время их поспешного бегства к дому Кедсти из полицейского участка. Тогда Кент весь дрожал от восторга, который вызывало их прикосновение, но теперь его пронизывало другое трепетное чувство — всеохватывающее чувство обладания, безграничная радость сознания, что Маретт принадлежит ему. Эта ночь с ее грозой и кромешным мраком была самой чудесной из всех его ночей!
Кент вовсе не ощущал неудобств ненастной грозовой ночи. Все ее неприятные стороны не могли остановить радостное, стремительное движение крови в его жилах. Солнце и звезды, день и ночь, свет и мгла стали теперь для него банальными и незначительными явлениями, потому что рядом с ним, борясь вместе с ним, пробиваясь сквозь ночь вместе с ним, веря в него, завися от него, была живая душа, существо, которое он любил больше собственной жизни. Много лет, сам не зная того, он ждал этой ночи, и теперь, когда она настала, она захлестнула и смела в сторону всю его прежнюю жизнь. Кент больше не был охотником, он стал дичью. Он больше не был одинок, но у него было бесценное сокровище, которое он должен был защищать, — бесценное и беспомощное сокровище, уцепившееся в темноте за его руку. Кент чувствовал себя не беглецом, но победителем, достигшим величайшего триумфа. Он не ощущал ни неуверенности, ни сомнений.
Впереди лежала река, ставшая для него душой и надеждой всей его жизни. Это была река Маретт, и это была его река, и через совсем короткое время они достигнут ее. И Маретт все расскажет ему о Кедсти. Кента ни на минуту не покидала уверенность в том, что все будет именно так. Она расскажет, что произошло, пока он дремал. Он верил в это беспредельно.
Они подошли к пропитанному влагой откосу крутого обрыва у подножия холма, и молния выхватила из мрака край тополиной рощи, где О'Коннор впервые увидел Маретт много недель тому назад. Тропинка вилась меж черных стволов могучих деревьев, и Кент на ощупь отправился по ней в темноте. Он не пытался разговаривать, но, выйдя на открытое место, освободил руку и обнял свою спутницу, защищая ее от порывов ветра и грозы. Затем высокий кустарник стал хлестать ветками по лицам беглецов, вынудив их остановиться и подождать очередной молнии. Кент не слишком нетерпеливо ожидал ее. Он теснее обнял девушку, и в сплошной бездне мрака, под проливным дождем, под беспрерывными раскатами грома над головой она прижалась к его груди, ожидая, всматриваясь во мрак вместе с ним, и трепет ее тела передавался ему, заставляя его сердце биться в унисон с сердцем девушки. Нежная и хрупкая фигурка, доверчиво прильнувшая к нему, наполняла его острым чувством восторга и ликования. Сейчас он не думал о Маретт как о великолепной бесстрашной амазонке, направляющей револьвер на троих мужчин в полицейском участке. Она не была больше таинственной, дерзкой, невозмутимой и строгой гордячкой, которая держала его в каком-то подобии молчаливого благоговения в первые часы их пребывания в доме Кедсти. Потому что сейчас она прижалась к нему, ища в нем спасения и защиты, абсолютно беспомощная и испуганная. Какое-то чувство подсказывало Кенту в невообразимой сумятице бури и грозы, что нервы ее не выдержали, что без него она расплакалась бы от страха и попросту пропала бы. И Кент был рад этому! Он прижал ее теснее; он склонил голову, пока лицо его не коснулось мокрых, растрепанных волос, выбившихся из-под ее круглой шапочки. Но тут молния снова разорвала мрак, и Кент разглядел перед собой тропу, ведущую к дороге.
Даже в темноте было нетрудно следовать хорошо наезженной дорожной колее, прорезанной в мягкой почве колесами телег и фургонов. Над их головами метались и скрипели раскачивающиеся вершины тополей. Под ногами дорога местами превращалась в струящийся поток или так была залита водой, что становилась настоящим озером. В чернильной темноте они натолкнулись на одно такое озеро, и, несмотря на неудобства, причиняемые заплечным мешком и ружьем, Кент остановился, поднял Маретт на руки и перенес ее на твердый грунт. Он не спрашивал разрешения. И Маретт в течение двух-трех минут лежала, сжавшись в его объятиях, и на какие-то волнующие мгновения его лицо коснулось ее мокрой, залитой дождем щеки.
Самым удивительным во всем происходившем было то, что они оба молчали. Для Кента молчание, воцарившееся между ними, было настолько дорого, что ему казалось святотатством нарушать его. В этом молчании, извиняемом и оправданном сумятицей грозы, он ощущал, как некая чудесная сила притягивает их все ближе и ближе друг к другу и слова могут испортить неописуемое очарование переживаемых ими волшебных минут. Когда Кент опустил Маретт снова на землю, ее рука случайно коснулась его руки, и ее пальцы на мгновение сомкнулись в легком пожатии, которое означало для него больше, чем тысяча приветливых голосов.
Через четверть мили за тополиной рощей начиналась граница елового и кедрового леса, и вскоре плотная стена деревьев поглотила их, укрывая от ветра; но мрак здесь еще более походил на черную бездонную яму. Кент заметил, что гроза постепенно откатывается на восток, и теперь отдельные вспышки молний едва освещали дорогу перед ними. Дождь уже не бил в лицо с такой неистовой силой. Сквозь его монотонный плеск они уже могли расслышать скрип верхушек елей и кедров и шлепанье своих сапог по жидкой грязи. Когда густые кроны деревьев сомкнулись у них над головами, настала минута почти полной тишины. Тут Кент глубоко и облегченно вздохнул и рассмеялся, весело и радостно:
— Ну что, промокли, маленькая Дикая Гусыня?
— Только снаружи, Большой Бобер. Мои перья предохраняют меня от воды!
В голосе девушки слышались дрожащие нотки не то сдавленных рыданий, не то нервного смеха. Голос ее не был похож на голос человека, который недавно убил другого. В нем ощущалось страдание, и Кент хорошо чувствовал, как она пытается скрыть его за бодрым тоном своих слов. Пальцы девушки даже сейчас, когда они стояли рядом, судорожно цеплялись за рукав его плаща, словно она боялась, как бы что-нибудь не оторвало их друг от друга в царившей вокруг предательской тьме. Кент, порывшись во внутреннем кармане, достал сухой носовой платок. Затем он ощупью нашел ее лицо, поднял слегка за подбородок и осторожно вытер его досуха. Он мог бы поступить так и с плачущим ребенком. После этого он вытер лицо и себе, и они двинулись дальше, придерживая друг друга за руки, по скользкой, неверной дороге.
