— Это будет самая тяжелая из всех твоих дорог. Наверное, никому бы не удалось пройти по ней, но ты все-таки пройдешь. Пройдешь, потому что знаешь, что в конце ждет встреча с Ним. Пусть и последняя…

Барахир очнулся от стонущего, молящего голоса Маэглина. Никогда еще Барахир не чувствовал себя настолько старым, разбитым. Прежде уже говорилось, что воздух Эрегиона омолаживал его, и он чувствовал себя свежее своих шестидесяти лет. Потом ему, правда, еще пришлось из всех сил, и довольно долго бежать за Аргонией, но — это была уже скорее последняя вспышка — теперь он чувствовал, что смерть близка, и было от этого не то чтобы страшно, но до горечи больно — жизнь пролетела как-то незаметно, в беспрерывном волнении, и больше он видел страшного, чем хорошего. Как же болело тело! Казалось, каждый мускул, каждый орган был размолот, и малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. Где-то поблизости отчаянно завывал ветер… или волки — это было уже не важно; главное, что он знал, что открыв глаза опять увидит что-то унылое, болью наполненное. Да — ему до боли было жаль жизни, но он понимал также и то, что эта самая жизнь ничего уже не может ему дать кроме этой боли, и он не хотел открывать глаз… Но вот опять взвыл, взмолился Маэглин — причиняя нестерпимую боль, словно кости ему дробя, затряс за плечо:

— Ты посмотри только… Что это за место?.. Как же мы теперь?!.. Ведь должен же быть выход к Новой Жизни… Должен!..

И тут он вдруг зашелся таким жутким воплем, что можно было подумать, будто его раздирали в клочья. Барахир все-таки открыл глаза, и обнаружил, что лежит на полу в некоем помещении, которое можно было принять за нечто созданное природой, но в болезненном всплеске, если бы не вполне отчетливая, кованная, железная дверь. Это была черная пещера с почти гладкими, отшлифованными стенами, из которой вырывались такие же гладкие, переплетающиеся шипы. Помещение поднималось куда-то вверх, и сводов не было видно — они таяли во мраке, однако пространство на котором находились Барахир и Маэглин было весьма узким — с одной стороны поднимался к двери гладкий уклон, на котором, казалось, невозможно было удержаться, ну а с другой стороны — с другой стороны стены неожиданно раскрывались в бездну. Это было в том самом замке, который увидела от Ородруина Аргония — одно из верхних его помещений, и с этой выси открывался весь Мордор — от края, до края. Теперь пелена черных, с огненными прожилками туч поднялась много выше прежнего, и вычерчивался исполинский, очерченный Пепельными горами купол. Ородруин, казалось, был совсем поблизости — казалось, прямо под ногами били из его недр ослепительные струи. На некотором отдалении виднелось и море забвения — Нурнон. Там клубились призрачные скопища тумана, слагались в образы — нет! — туда нельзя было смотреть — мозг сразу же словно дурманом заволакивало, образы эти врывались в сознание — оказывались не за десятками верст, но рядом…

Да, впрочем — никуда нельзя было смотреть — все было уродливым, вывернутым, готовым завопить от отчаянья. Было жутко оставаться в этом месте, хотелось ухватится за что-то надежное, да хоть цепью себя приковать — казалось, что сейчас вот произойдет какая-то встряска, и вылетят они в эту бездну…

— Я вижу! Я вижу!!! — заходился в оглушительном, исступленном вопле Маэглин.

Он стоял у самого края бездны, на который за несколько мгновений до этого смотрел с ужасом, и так вцепился в плечо Барахира именно потому, что боялся в эту бездну вылететь. Он стоял, держась за один из выступов, но держался так — еле-еле, и любой из тех толчков, который поднимался откуда-то из глубин, мог оторвать его, сбросить в эту бездну. Нет — вся эта жуть уже ничего не значила для Маэглина — он, каким-то чудом, пронзив десятки верст, скопления окровавленного, дымчатого воздуха, смог разглядеть как далеко-далеко на рассеченном огненными реками склоне Ородруина блеснули златом волосы Аргонии. Это был тоненький-тоненький лучик, настолько тоненький, что кто-либо иной и не разглядел бы его, но Маэглин так жаждал это увидеть, что его жажда и сбылась. Лишь безмерно малое мгновенье продолжалось это виденье, а потом, сколько он не вглядывался — все только огненные реки двигались, да дрожала, метала клубы пара истерзанная, изодранная поверхность. Вот он повернулся к Барахиру — выпустил опору, и теперь стоял на шлифованной поверхности на неверных ногах — в любое мгновенье мог сгинуть в этой бездне. Несмотря на темные пятна, несмотря на последнюю степень изможденности, лик его был прекрасен, лик его был воодушевлен, в глазах сияли слезы:

— Она придет за нами. За Мною прежде всего… Понимаешь ли, друг Барахир, брат ты мой родимый — ведь нет же на свете человека, который бы больше моего страдал! И, ведь, не может этакое мученье дальше продолжаться — за кем же еще, как не за мной, который Ей всю жизнь посвятил, может идти Она в это место?!.. Но ты верь — Она всех нас спасет…

Тут он весь задрожал, затрепетал от волнения, хотел было бросится к Барахиру, но тут очередной сильный толчок поднялся из глубин, и Маэглин не устоял таки, стал заваливаться назад — это происходило ужасающе медленно, и, все-таки, Барахир понимал, что он уже ничего не успеет сделать — он еще мог вспомнить, каким был ловким в молодости, как взбегал по стволу мэллорна, но тело было уже разбитым, старым — он даже и подняться теперь был не в силах. Он только вытянул за своим другом руку… Как же медленно все происходило — Маэглин уже понимал, что падает, еще видел Барахира, и еще успел сказать:

— …Все хорошо. Я не могу разбиться теперь. Нет — мне суждена иная судьба. Скоро я встречусь с Ней…

Он говорил еще что-то, но этого уже не слышал Барахир, как и не видел он больше своего друга — никакого следа от него не осталось, словно бы все связанные с ним воспоминанья были лишь порождением его мыслей. Он еще попытался подняться, попытался выкрикнуть его имя, но тут такая боль прожгла его грудь, что в глазах потемнело — он заскрежетал зубами, стал погружаться в забытье. С побелевших губ слетал шепот:

— Ну и хорошо… хорошо… и ни к чему было это пробужденье… А теперь сон — уже навсегда… навсегда…

Однако, ему не суждено было погрузится в забытье смерти — он тут же был разбужен. В то помещение в котором он пребывал, появились. Появились не из-за двери, как это можно было бы ожидать, но из того мрака, который зиял над его головою — там произошло некоторое движение, что-то резко дернулось, раздался нечеловеческий, страдальческий стон, а затем — тьма эта сложилась в длань, которая опустила на пол перед ним тех троих, ради которых и пустился он когда-то в странствия — Даэна, Дитье и Дьема. Их тела покрывали черные одеяния, которые невозможно было разглядеть, так как они постоянно расплывались, меняли свои очертания — также невозможно было разглядеть и их лица, и одно было точно — на этих лицах лежала печать некой запредельной жути, это были лики из кошмарных снов — ни одной кровинки, ни одного ясного чувства — но только все что-то непостижимое, болезненное. В глазах их был мрак, на пальцах зияли, словно щели в запредельное кольца. Барахиру казалось, будто стены раздвинулись — да — не могло быть такого, чтобы в таком малом помещении, где он с одним Маэглином с трудом размещался, свободно поместились эти трое.

— …Сыночки, милые, что ж с вами будет…

Язык заплетался, в глазах плыли темные круги, но он, все-таки, уже вырвался из забытья — ему больно было за них. Он все пытался протянуть к ним руку, дотронуться. Через какой-то, как ему показалось бесконечно долгий, промежуток времени, он все-таки смог вытянуть руку, и дотронуться до длани того, кто стоял ближе — он даже не мог различить, кто это был, настолько они теперь все были похожи. Он уже знал, что почувствует от этого прикосновения, а потому и не вскрикнул, и не отдернул руку, когда холод гробницы пронзил его тело. Он шептал:

— Вы только скажите — осталось в вас еще что-нибудь от прежних?.. Ведь должно же было остаться. Непременно должно было!.. Ведь сколько времени до этого вы сопротивлялись мраку — так вот и теперь…