— Волки… волки… — чуть слышно прошептал Хэм. — …Через столько бед прошел, а тут — так глупо, и так… страшно погибать…

— Да нет же — нет! — с неожиданной силой прокричал Фалко. — Не можем мы здесь погибнуть! Я же говорил — на морском берегу…

На этом месте я оставлю маленьких хоббитов. Читатель может возмутится, что я могу оставлять их в таком страшном положении, на что я отвечу ему, что все их страдания давно уже свершились, и я могу оставлять их в каких угодно бедах — ни хуже, ни лучше им от этого не станет. Ведь все это — всего лишь повесть об уже минувшем.

Я сделаю это небольшое отступление, перед тем как начать самую последнюю, и самую страшную часть моей повести. Прежде всего, хочу сказать, что я не поспел записать все в те сроки, какие намеривался изначально. Я думал, что, ежели и успею завершить, так это будет до середины мая — дальше не хватило бы мне ни еды, не сил телесных. Но, несмотря на множественные сокращения, повесть все-таки затянулась (слишком о многом важном должен я был поведать), и сам не заметил того, как минуло лето… Читатель, удивился ли ты прочитав последние строки? Так каково же было мое удивление, когда увидел я одетые в прекрасные золотистые и бордовые наряды леса, которые красовались сияли глубоко и чарующе на многие-многие версты окрест моей башни. Я понял это только вчера, когда вышел к обрыву… Куда же улетело лето? Почему я еще жив?.. Кажется, я могу вспомнить ласковые лучи солнца придающие сил моему телу, кажется помню волшебное, чарующе-плавное движение величественных, согретых солнцем облаков, которые созерцал я долгие часы. Я должен был умереть хотя бы от голода, но птицы, кажется вороны, приносили мне пищу… Ладно — я не хочу больше об этом рассуждать, тем более, что совсем мало у меня осталось времени. На этот раз я знаю, что никаких отсрочек больше не будет, и вместе с умирающими листьями умрет, остынет и мое тело…

Я бы хотел сказать еще об одном. Читающие Последнюю Поэму, скорее всего вспомнят предания древнейших дней, в которых рассказывается совсем иная история Валаров и Мелькора. Я не смею оспаривать те предания — конечно же они верны. В них не говорится ничего о том, что он был прикован к иной стороне Луны, о пламенных речах его… но не говорится и обратного — не говорится прямо, что такого не было… Да — вполне возможно, что ничего такого не было… Не было в сознании большинства, не было совершено на самом деле, но здесь мы имеем дело с такими стихиями, для которых наша реальность и все то, что мы считаем историей — как призрак, как сон. Пусть этого не было совершено — хорошо — но ведь и в нашей истории сказано о странствиях его Мелькора еще до создания мира — это странствие тянулось века, тысячелетья; где-то в этих преданиях говорилось и не разделенной любви. И я могу с большей уверенностью говорить, что эти строки, которые Действительно Были Произнесены, жили и пылали в огромном, непостижимом для нашего сознания духе самого могучего из Валар — Мелькора. Все это, вплетенное в голоса небесных сфер, приходило к моим героям в те мгновенья, когда их страданья были сродни, и даже повторяли Его… Значит — это действительно было — и пусть оставило след только в истлевших рукописях, которые уж и позабыты всеми — пусть так — никому не ведомо, что есть реальность. Только человек с узким кругозором, попросту глупец будет утверждать, что мир твердых форм — это и есть все бытие. Ведь жизнь его — как краткая, порой непонятная ему самому вспышка, и окружают эту вспышку непознанные, нескончаемые как космос океаны сна, смерти.

Теперь позвольте приступить к последней части. Она не будет длинна, но горести в ней вместится больше, чем во все иные вместе взятые. Но будет и надежда. Всегда остается надежда, потому что этот мир был создан Любовью.

Я уже помянул об этой пещере в прошлой части. Это было в самом сердце Мордора, в глубинах Огненной горы Ородруина, в обширной пещере пол которой рассекала трещина, вырывались густые, перемешенные с черным дымом языки пламени, вытягивались до потолка, раскатывались по нему уже истерзанному едкими струями. По стенам в лихорадочной, безумной пляске метались тени, каждая из которых казалось была наделена тем жутким подобием жизни, которое выносит иногда свой мертвенный вой из глубин гробниц. Со всех сторон слышался рокот — этот рокот не был похож ни на что — ни на перестук орочьих барабанов, также далек он был и от эльфийской сладкозвучной музыки. Этот звук не имел ничего общего с этим миром, только лишь безграничное тысячелетние отчаяние, проведенное в неведомых глубинах космоса могло породить такое. Этот рокот доносился и из огненных глубин, и из той раскалено-кровавой массы, которая клокотала возле входа в пещеру…

Вот на полу, неподалеку от расщелины, произошло какое-то движенье. До этого могло показаться, что там лежит какая-то бесформенная глыба, одна из многих, которые придавали пещере еще большую дисгармонию. Но теперь, как только произошло это движенье, и с «глыбы» соскочил налет всякой пыли, блеснула золотистая прядь, а вот и смертно-бледный, но, все-таки, такой милый, в окружении этой чуждой ему обстановки лик — это была Аргония. Она находилась совсем рядом от трещины, и вот очередной, вырвавшийся из нее огненный бурун, метнулся к девушке, и непременно поглотил бы ее, если бы не успела она, все-таки, отшатнуться в сторону — тут уж помогло то воинское мастерство, которому выучилась она за годы своей жизни в Горове. Она повалилась на пол и закашлялась, а буран пронесся над ее спиною, всколыхнул ее дивные, густые, золотистые волосы, но даже не опалил их. Тем не менее, жар и духота были столь велики, что некоторое время она лежала без движения, между вечным сном и жизнью, и лишь легкие рывки проходили по ее телу…

Потом она ползла к выходу и вспоминала, шептала, стонала, и очи ее были такими жгучими, какими никогда еще не были — каждое слово давалось ей с болью, словно через адские муки шла она через воспоминанья:

— Кажется, я оказалась в этом месте случайно. Кажется, я должна была погибнуть где-то далеко-далеко отсюда, в садах энтских жен. Но эта стихия подхватила, понесла меня, потому что… потому что я была какой-то очень незначительной фигуркой — Он, Ворон, просто не заметил меня… И вот как сор ненужный, незамеченный я была принесена в эту пещеру… Что же дальше?.. Так трудно вспомнить — все во мраке, и только какие-то туманные образы… Кажется — эта сила смогла таки вырвать от меня Его, Звезду Мою, Альфонсо. Я умирала, но, все-таки, из-под прикрытых век могла различить… Да, теперь я не сомневаюсь: Он, а рядом и все иные братья, стояли у самого-самого края этой пропасти. Они стояли так близко, как ни один человек не смог бы стоять — этот пламень в мгновенье превратил бы такого смельчака в факел. Но они стояли без всякого движения, словно статуи, и этот колдовской пламень глубин был не властен над ними… И сейчас я слышу этот рокот, но тогда… тогда все было иным, тогда это место было сердцем мрака — и Ворон был здесь — эти стены ревели, перетекали, закручивались огненными, кровавыми водоворотами. И самое жуткое! Это око! Око воронье!

Тут Аргония, хватаясь за выступы на стене, стала медленно, с великим трудом подыматься. Стены все были покрыты острыми выступами, и она разодрала свои ладони, оставила на этих стенах свою кровь — все-таки она поднялась, и теперь, указывая подрагивающей рукой на огненный вихрь, говорила этим срывающимся голосом, некоему незримому слушателю:

— …Око! Всегда беспросветное, всегда бездонное… Но, все-таки, никогда, никогда прежде мне не доводилось видеть его настолько жутким!.. Без проблеска надежды — это вечный мрак… Это…

Но она не смогла докончить этих слов, так как вновь пришли строки Последней Поэмы. Она просто поддалась этому высшему, небесному порыву, и потому оставила стену, сделала несколько неуверенных шагов к выходу, вновь стала падать, вновь схватилась за стену.