Эльф был государь Эрегиона Келебримбер. Нам пришлось с ним познакомится при обстоятельствах чрезвычайных, когда погибла его любимая дочь, да и вообще — мало кто мог устоять перед темными вихрями, которые несли всех к погибели. Но он излечился, когда и все — в свете Вероники, и с тех пор сиял своей мудростью и спокойствием — только вот седины в его пышных власах прибавилось, да никто никогда не видел на нем какой-нибудь улыбки, кроме легкой, печальной. Одет государь был просто, в легкие одежды светлых тонов, сидел, прикрыв длинные золотистые веки, слушал и голос Фалко, и плавный напев древесных крон за их спинами, а еще — голоса птиц, журчанье вод, чувствовал теплую ласку золотистого солнечного света.

А на песке, перед ними сидели: Даэн, Дитье, Дьем, Вэллас, Вэллиат, Вэлломир, Рэнис и Ринэм — не было Робина и Альфонсо. Я не стану описывать здесь их лики, скажу только, что для них пребывание в эльфийском королевстве сказалось самым благодатным образом — это были люди в самом рассвете духовных и телесных сил; нельзя даже было сказать, что им уже за сорок — на вид было около тридцати, и черты их волевые, творческие мало подходили к окружающему природному спокойствию. Впрочем, в них не было прежней надрывной муки, но они готовы были говорить с жаром, спорить, делать и делать что-то до полной потери сил. Да — они слушали Фалко, но совсем не так умиротворенно, как Келебримбер — казалось, им огромного усилия стоило не начать самим говорить с ним.

А Фалко рассказывал историю, которую я приведу здесь, так как она оказала некоторое влияние и на всю эту печальную повесть:

…Сегодняшний мой рассказ о Сэтле звездочете и о прекрасной Стэлле — его возлюбленной.

Сэтл был человек замкнутый и единственным и любимейшим его удовольствием, было любование звездами — он глядел на них с заката и до рассвета, и хотел познать тайны каждой. Он думал, что проживет в спокойном уединении всю жизнь, а потом — уйдет ко своим возлюбленным светилам, но все вышло совсем наоборот. Он полюбил земную девушку Стэллу, да с такой силой, с какой может только впервые познавший это чувство любить. Она, возвышенная и прекрасная, ходила в одиночестве по лесам, и разве что с птицами общалась. Долгое время, Сэтл не решался к ней подойти, но вот, когда муки неопределенности стали совершенно невыносимыми: выбежал перед ней на поляну, и рухнув перед ней на колени, сознался во всем, и клялся в вечной преданности… Холодно улыбнулась прекрасная Стэлла, и лик ее подобен был сплетенному воедино сиянию далеких светил — нельзя было без благоговейной дрожи в этот лик всматриваться. Сэтл даже своей сбивчивой речи не смог закончить — понял, что был необычайно дерзок, что он, простой смертный, не достоин даже глядеть на эту неземную красу, и он даже уверился, что в наказание она возьмет его жизнь (впрочем, потеря жизни не казалась ему наказанием — жизнь с осознанием своей дерзости, и, в то же время, жажда быть любимой ею — была для него настоящей преисподней). Стэлла, конечно, не стала его убивать, но сказала следующее:

— Ты бегу людей, потому что они мне кажутся более дикими и грубыми, чем звери. И тебя раздражает их необразованность. В этом мы схожи, но, Сэтл, я не приму спокойствия с тобою, ежели ты не исполнишь одну мою просьбу…

Так и полыхнуло тогда сердце Сэтла: значит есть все-таки надежда. Да что там — надо исполнить всего одно желание, и он вспомнил подвиг Берина и Лучиэнь — и этот подвиг показался ему ничтожным, да он готов был вступить в единоборство с самим Морготом — ему казалось, что нет чего-то, чего был он не мог сделать, чтобы только заслужить любовь Стэллы. Она же говорила ему:

— …Все люди ужасно разобщены. Я даже не про то говорю, что все разбито на маленькие, грызущиеся королевства, а про то, что нет между ними ни истинной любви и братства. Вот ежели сможешь ты сделать их счастливыми — истинно, духовно счастливыми, что только в любви друг к другу возможно — тогда буду твоею…

— И всего-то?! — со смехом, со слезами счастья воскликнул Сэтл. — Ведь это легче чем что-либо иное исполнить!..

Стэлла только улыбнулась печально, ну а Сэтл пообещал вернуться к ней в леса, как только исполнит ее повеление, он клялся ей, что выполнит это за несколько дней, а потом выкрикнул, что и за день это выполнит — тут увидел в ее глазах слезы, сам зарыдал, пообещал, что не вернется, пока не исполнит, да и бросился прочь, из леса. Через некоторое время, вбежал Сэтл в какой-то небольшой городишко, и сразу же стал подбегать к жителям, называть их братьями да сестрами своими, целовать да ко всеобщей любви призывать. Некоторые над ним смеялись, некоторые бранили его, получил он несколько пинков да затрещин, а в конце концов был схвачен местными воинами, и отведен в городскую тюрьму, где и стали его судить. Главный судья спрашивал:

— Так ты, Сэтл отшельник? Должно быть лесные духи лишили тебя рассудка…

Но тут Сэтл перебил его, и с жаром принялся доказывать, что все они, собравшиеся в этой зале, несчастны, что говорят они совсем не то, что хотят говорить, что все их законы — древние предрассудки, и прочее — его не перебивали, а писарь только и успевал записывать — ведь это должно было понадобится для обвинения. А Сэтл уже говорил, как надобно жить — что они должны забыть все свои законы, и исполнять только один, в сердце заложенный — любить друг друга — он так разошелся, в своей речи, что даже и заплакал — он дрожал от восторга, был уверен, что теперь все изменится, но… Уже через несколько минут, он был приговорен к рудникам, закован в цепи, и отправлен под караулом из города. Он понимал только, что происходит чудовищная несправедливость, и что в этот день ему уже не суждено будет увидеть Стэллу. Он смотрел на своих стражников, и говорил им то, что казалось ему единственной истинной — он плакал от жалости к ним, таким сердитым и сосредоточенным, читал стихи, которые посвятил Стэлле — чем, все-таки, рассмешил их — это был грубый, кабацкий хохот, и они, толкая его, звенящего цепями, кричали:

— Ну, вот отстучишь положенные тебе десять лет в рудниках, и, ежели выживешь, так отведешь нас в лес, познакомишь с этой "прекрасной Стэллой"!

Так и не удалось ему наставить их на путь истинный, а вскоре он был вкован в цепь, в которой уже шли, шатались всякие преступники и мятежники из большого города. И здесь, вглядываясь в запыленные, впалые лица, он проповедовал то, что завещала ему Стэлла. Однако, эти измученные люди либо вовсе его не слушали, либо ругались, и грозили перегрызть глотку, ежели он не заткнется. Сэтл плакал, начинал шептать стихи, молил, стонал, даже и требовал — вскоре его посчитали сумасшедшим, и больше ничего ему не говорили, и вообще — были настороже; опасались, что он вцепится. А Сэтл сначала и не замечал этого, все продолжал проповедовать, и все удивлялись, откуда у этого, пусть и сумасшедшего, столько сил. Однако, силы выгорели, и он уже ничего не проповедовал, и стихов не шептал, все силы выкладывал на то только, чтобы сделать еще один шаг — он знал, что обессилевших стражники скармливали псам. Немилосердно жгло солнце, и многим казалось, что они в печке — это было страшной пыткой, за часы проведенные на солнцепеке кожа слезала, поджаривалось, свертывалось мясо, в голове что-то гудело, бились там раскаленные набаты, и разве же можно было в таком состоянии думать об стихах, об Стэлле — все путалось, сбивалось — Сэтл и собственное имя забыл… А потом был жуткий, продирающий насквозь холод глубинных рудников. Я не стану описывать, что такое эти рудники, так как многие из присутствующих знакомы с этим не понаслышке, иные — имеют ясное представление. В рудниках организм либо приспосабливается к чудовищным, негодным для жизни условиям, либо быстро ломается, и совсем останавливается. Поначалу Сэтл думал, что он сломается, а помимо этого вообще ни о чем не мог думать — все иное боль заменяла, но он выдержал — смог вспомнить любовь свою, и постепенно стал набираться сил, вскоре не только стонать да кашлять мог, но и говорить. Сначала робко и сбивчиво, затем, с каждым днем или ночью (в рудниках то дни и ночи не различны) — говорил со все большим жаром, проповедовал тоже, что и некогда в городе, но теперь еще добавлял к этому, что надо "переустроить рудники" — он не смел говорить о восстание, так как восстание подразумевало насилие, а любое насилие было ему совершенно чуждо. Он высказывал свои мысли и планы всем без разбор, и вскоре нашелся один такой подлец, который посчитал, что за предательство он может быть освобожден — и выдал все. Сэтла и еще нескольких верных ему человек схватили, и присудили, в пример иным, засечь до смерти. Палачи начали жуткую казнь, но Сэтл не чувствовал физической боли — рыдал он от боли душевной, и молил, чтобы они одумались…