Но часы встали.

Есть один вопрос, который сегодня может показаться праздно-риторическим: хотел ли на самом деле московский мэр встать во главе страны? На самом же деле ответ важен, он даст ключ к пониманию того, как нужно воспринимать послевыборную судьбу Лужкова.

Если хотел — одно дело; значит, финиш избирательной кампании 99-го не мог не стать для него личной драмой, которую трудно пережить. Если не хотел, то ситуация, конечно же, иная. Тогда речь идет не более чем о неприятностях — конечно, не мелких, но вполне забываемых, к тому же снивелированных красивой победой на выборах мэра Москвы.

Вероятен, впрочем, и вариант: «Хотел — не хотел». Открыто называя Ельцина фигурой трагической (чего сам Б. Н. наверняка о себе не думает), Лужков без труда мог вообразить себе такой кошмар верховной власти, как неуправляемая, не послушная твоей воле страна. С другой стороны, как говорят шахматисты, взялся — ходи. В какой-то момент мэру было бы очень трудно отказаться от выдвижения своей кандидатуры на президентство. Он считался едва ли не самым влиятельным членом Совета Федерации, он призвал под знамена своего «Отечества» сенаторов, со многими из которых до осени 99-го (то есть до образования прокремлевского «Единства» и последовавшего за этим массового отступничества соратников) его связывали прекрасные и продуктивные отношения. И вообще, многие, очень многие люди власти хотели, чтобы Ю. М. захотел.

…Дело было, точно помню, в субботу. В теплую сентябрьскую субботу 1999 года. По лужниковскому тренировочному полю гоняли мяч мужчины не первой молодости — футбольная команда правительства Москвы. Длинно протрещал финальный свисток, и два десятка игроков, балагуря и хлопая друг друга по плечам и ладоням, потопали к раздевалке. А навстречу им двинулась не меньшая по численности, но несравнимая по политическому весу группа граждан. Кого там только не было!

Вообще-то важные персоны регулярно отмечались в Лужниках после подобных матчей. Газеты даже писали, что именно в раздевалке начальники мэрии, снявши трусы и бутсы, проводят секретные переговоры; намыливаясь под душем, обсуждают кадровые передвижки; просохнув и вкусив чайку с лимоном, подписывают указы и контракты. Сильные мира сего чаще являлись сюда по одному, редко парами. А тут вдруг утреннее солнце высветило радостные лица поистине ослепительного собрания.

Вельможные губернаторы, достойнейшие члены Совета Федерации, узнаваемые с полувзгляда депутаты Государственной думы, менее популярные, зато более влиятельные чиновники федерального правительства, владельцы капиталов, властители дум и, конечно же, вездесущие мастера культуры, — все они, охваченные единым гражданским порывом, пришли приветствовать человека, идущего навстречу им в мокрой синей футболке. На его груди болтался на веревочке судейский свисток, и каждому было ясно: что он гостям свистнет, то они и сделают.

Довольный, уверенный в себе, этот человек шел в раздевалку своей футбольной команды и на ходу пожимал руки уважаемым и приятным во всех отношениях людям. А те, мягко отпихивая друг друга, вползали следом за ним. Они, эти люди, кто бы смел усомниться, будут рядом, они обязательно помогут Юрию Михайловичу, авторитетному градоначальнику, видному политику, сильному человеку. Они помогут ему стать президентом нашей очень большой и, несмотря ни на что, далеко не последней в мире страны, а уж он верных слуг и сподвижников заботой не оставит.

«Иных уж нет, а те далече».

Хотел — не хотел… Должно быть, это совсем не просто — осознанно заявить, что видишь себя главным лицом государства. Ведь не может же у «заявителя» не возникнуть абсолютно естественный вопрос: а гожусь ли? Соизмерим ли — чего уж бояться громких слов — масштаб моей личности с масштабом задач, которые должен решать — и решать успешно! — руководитель государства? Или подхожу хотя бы потому, что другие подходят еще меньше?

Лужков — человек власти. Наказан он ею или поощрен — не будем гадать. Власть ему идет. И он, полагаю, убежден, что пользуется ею заслуженно. Ю. М., несомненно, знает себе цену. Значит?…

Но стоп. Мы сейчас пытаемся проникнуть в голову Лужкова, пробуем воспроизвести возможный ход его раздумий, это трудно, самонадеянно, да к тому же в нашем случае не очень-то важно.

Важнее то, что общественное мнение вынесло вердикт: «Хочет!»

Почему? А просто не может не хотеть! В уставе Москвы, в конституции России, а также в других важных и полезных сочинениях нет записи о том, что политик, приблизившийся к высшей государственной должности и имеющий абсолютно реальные шансы ее занять, может этого не захотеть. А поэтому никак невозможно, чтобы Лужков не желал стать президентом России. Он столько лет уверял всех, будто ему этого не надо, что намертво убедил в обратном.

Беседа летом 2001 года.

— Начиная с середины 90-х мне без конца задавали вопрос, хочу ли я, готовлюсь ли в президенты. Объясняя, почему не хочу, я старался, чтобы мне поверили. Теперь безразлично, верят или нет, но я по-прежнему говорю: нет, не собирался. А доказывать ничего не буду, все аргументы «против» уже привел. Или почти все.

— Почти? Поройтесь в остатках, Юрий Михайлович, а я пока напомню, что вы отвечали журналистам: «Я еще не все сделал в Москве», «Надо спросить москвичей, согласны ли они отпустить Лужкова», «Чем я вам не нравлюсь в мэрах?». Вот удачный, на мой взгляд, ответ: «Разве ТАМ хорошо?»

— Ну, это все ответы для прессы. А вот у меня в памяти остался разговор с Черномырдиным. Мы общались не то что простецки, но в общем-то без затей и хитростей. Ч. В. С. очень ревностно следил за моими планами и однажды напрямик спросил о том же, о чем спрашивали все, кому не лень. О президентских планах. И я ему стал объяснять: «Ты можешь просто так пойти в театр? Просто так съездить за границу? Одеться в джинсу и зайти в магазин? Выйти на сцену и устроить капустник? Нет. Тебе, премьеру, надо спросить разрешения. А я все это могу. Это моя свобода, она мне абсолютно необходима, и я ею очень дорожу».

Хочешь верь, хочешь нет, но я на самом деле не хотел быть президентом. Еще году в 95-м, когда рейтинг Ельцина стремительно катился вниз, жена спросила меня: «Ну что, собираешься?» — «Нет». Она облегченно вздохнула: «Даже не представляешь, какой камень ты у меня снял с души».

— А вот это очень интересно. И для многих, думаю, неожиданно. Не знаю, известно вам это или нет, но было устойчивое мнение, что именно Елена Николаевна убеждает вас вступить в борьбу за президентство. В общем-то ситуация типичная, мировая история знает тьму сюжетов о том, как любимая и любящая женщина подталкивала мужчину на самый верх, давала ему уверенность и силу. Ваша супруга, как говорят, человек азартный и честолюбивый. А роль первой леди разве не притягательна?

— Лена вполне довольна ролью первой леди Москвы. И она точно так же, как я, дорожит свободой. Вообще у нас много общих принципов, совпадающих взглядов на жизнь, на устройство семьи. Мы вместе десять лет, и я уверен, что наш брак не случайность.

— Известно, что Вы укрываете свою личную жизнь от сторонних взглядов. И все же — расскажите, как возникли ваши отношения с супругой.

— А никаких особых отношений не было.

— Но роман-то был?

— Какая же женитьба без романа. Но очень специфический роман, я бы сказал…

— Лена работала в институте развития Москвы, в группе, которую придали исполкому Моссовета, чтобы отрабатывать проблемы кооперативного движения и индивидуальной трудовой деятельности. А я, в ту пору зампред исполкома, как раз получил поручение заняться этой темой. От нее отказывались все, бежали как от опасного участка. У нас вообще в Моссовете работа делилась на опасную и безопасную. Скажем, плодоовощной комплекс — этот участок считался не просто рискованным, а гибельным, там руководители дольше чем полгода не засиживались. Кооперативы по степени опасности приближались к базам. Это было абсолютно новое явление, которое вызвало неоднозначную реакцию в обществе. И к тем, кто курировал «индивидуалов», тоже относились сложно. Слишком шустро этим занимаешься — значит, имеешь свой интерес…