Нельзя сказать, что мэр лишен этого то ли плюса, то ли минуса. Как-то его спросили: «Если бы вы работали на телевидении, какую программу хотели бы вести?» «Научно-популярную, — с ходу ответил Лужков и пояснил: — Мне кажется, я умею говорить просто о сложном». Действительно, умеет. И любит. Но плюс оборачивался жирным минусом, когда он, к примеру, начинал объяснять, что Доренко на него клевещет, а в действительности дело обстоит так-то и так-то. В эту минуту хотелось завопить: опомнитесь! Все ваши многословные аргументы и факты не стоят одной лихой фразы. Такой, чтобы наотмашь. Вы же это можете, вы ведь любите такие эффекты.

Эффекты Лужков действительно любит — и наблюдать, и особенно производить. Его пьянит свет рампы, и он нравится себе в этом свете. Не только в переносном, но и в прямом смысле: Ю. М. обожает сцену.

Появление в парике и чтение монолога на юбилее Хазанова и исполнение шлягера про зайцев на юбилее Никулина видели не только посетители Театра эстрады и Цирка на Цветном бульваре, но и вся страна — по телевизору. Отзывы были разные, от спорно-похвального: «Надо же, ну ничего мужик не стесняется» до бесспорно-ехидного: «А что, если человек через раз попадает в ноту — это смешно?»

Вы скажете: все это пустяки и мелочи, не по таким вещам судят о работе мэра. О работе — да, но вот самого человека, тем паче человека публичного, оценивают во всех деталях. Причем иногда деталь способна исказить суть. И не говорите мне, что коронованные особы тоже играли в любительских спектаклях, — в классике описано, как они репетировали до седьмого пота, а натаскивали их знаменитые актеры. Зато потом зрители говорили: «Смотри-ка, королева, а играет не хуже мадам Жужу».

У каждого своя сцена, и лучше всего срывать аплодисменты там, где ты их наиболее достоин. Для Лужкова одно из таких мест — зал заседаний московского правительства, где Ю. М. талантливо исполняет главную и лучшую роль своей жизни — роль мэра Москвы.

…Идет заседание. Правительство слушает доклад об экономике строительства. Лужков мрачен, явно недоволен. Несколько раз перебивает докладчика. Затем, уже в ходе прений, снова вызывает чиновника к микрофону, достает его все новыми вопросами. Сидящие в зале видят: быть беде. Допрашиваемый нервничает, начинает путаться, мэр же нагнетает напряжение: «Нет, вы нам дайте ясный ответ. Цифры, которые вы здесь называете, это, по-вашему, много или мало? Я хочу знать, сколько денег господа строители собираются забрать у города. Так много или мало, я вас спрашиваю».

И загнанный в угол ответчик, уже простившись мысленно с должностью и сопровождающими ее привилегиями и потому «сняв ногу с тормоза», отвечает:

— Что значит — много или мало? Это как посмотреть. Три волоса в супе — это много. А вот на голове…

Язык прикушен на полуслове, ужас в глазах чиновника. Как говорил Наполеон: «Это больше, чем преступление. Это ошибка».

Тишина в зале. Лужков молчит и наверняка понимает, что нужен подобающий ответ. И все это понимают. И мэр понимает, что все понимают и ждут. Но он уже все придумал и теперь держит паузу. Чем больше артист, тем дольше он держит паузу, — это мы помним.

— Три волоса, говорите, — медленно начинает Ю. М. — А покажите мне, где вы видите эти три волоса, на чьей голове.

Поворот направо — там рядом с мэром сидит напряженный Владимир Ресин; поворот налево — там готовый расхохотаться Валерий Шанцев; в смысле шевелюр оба под стать Лужкову.

— Так вот что я вам скажу, — изрекает мэр, — у нас нет даже трех волосин, мы абсолютно лысые! А знаете, почему? Потому что все, что только можно, у нас отобрали вы, строители!

Стены правительственного зала не слышали такого хохота.

Сентябрь 99-го, московский район Печатники, второй день после взрыва жилого дома. В военной палатке напротив еще дымящихся руин мэр проводит оперативку. Спор идет о том, что именно нужно строить на месте взорванного и подлежащего полному демонтажу здания. Лужкову очень хочется поставить здесь четыре жилые башни — это наиболее выгодно и по объему вводимой жилплощади, и по градостоительным параметрам, и по деньгам. Мэру важен и моральный аспект: пусть на месте трагедии появится классная застройка.

Но вариант никак не проходит: стоящий рядом дом № 17 мешает обеспечить нужный уровень инсоляции. Об этом здании в первый день после взрыва специалисты сказали, что за него можно не опасаться: конструкции не пострадали и даже лифты ходят. Уже утром следующего дня данные изменились: лифты, оказалось, не ходят, а в панелях обнаружены трещины. Так что делать: оставить дом или разобрать? И как вести новое строительство? Лужков перебирает варианты, проектировщики еле успевают чертить. Известие о серьезных «травмах», нанесенных зданию, может открыть желаемую перспективу: снос дома снимает все препятствия для строительства четырех башен. Но, с другой стороны, разрушать постройку, которую можно сохранить, расточительно.

Мэр слушает спецов, запрашивает поэтажные планы 17-го дома (фыркнув на попытавшихся дать пояснения строителей: «Что я, по-вашему, чертежи разучился читать?»), потом долго пишет цифры и, наконец, потребовав фонарь (дело к ночи), отправляется в подъезд, матом отгоняя желающих идти вместе с ним.

А во дворе бушует народ, взвинченный за два безумных дня. Если с оставшимися в живых жильцами взорванного дома № 19 все уже ясно, им приготовлены квартиры, то люди из 17-го дома нервно ждут решения своей участи. В черном подъезде мелькнул луч фонаря, выходит Лужков, толпа мигом обступает его с криками: «Ну что? Ну как?» Мэра подсаживают на высокий капот грузовика, он отталкивает протянутый мегафон и в мигом наступившей тишине объявляет решение: дом для жизни непригоден, его снесут, а жильцам предоставят квартиры. Овация.

Это же чистейший популизм, скажет иной читатель. Вполне верю, что рассказ очевидца может произвести такое впечатление. Еще бы: блуждание по черному подъезду, речь на грузовике, похожем на ленинский броневик и ельцинский танк одновременно, — чем не зарабатывание очков у избирателей? До выборов-99, напомню, оставалось три месяца.

Но вот когда кто-то из обрадованной публики крикнул: «Наши голоса — за вас!» — Лужков скривился и зло отмахнулся. «Неужели вы держите меня за политическую дешевку?» — мог бы он спросить в этот миг. Но жест был сильнее слов.

Тут же в Интернете появилась заметка: еще не похоронили погибших, еще льются слезы, а московский мэр уже объявил о вступлении в избирательную кампанию. «Стыдно, Юрий Михайлович. Бессовестно, бесчеловечно. Дайте похоронить и оплакать наших погибших».

Сильно сказано. Причем сказано человеку, чуть ли не круглосуточно работавшему у гигантских братских могил.

Беседа летом 2001-го.

— Юрий Михайлович, вы, скорее всего, не зафиксировали в памяти один эпизод, который, на мой взгляд, нуждается в осмыслении. Взрыв жилого дома в Печатниках. Вы по три раза на дню ездили на место трагедии, решали всевозможные оперативные вопросы. На третий, кажется, день задержались там за полночь. А наутро начинался ежегодный футбольный турнир на Кубок мэра, и команда правительства Москвы в девять часов должна была играть с командой Федерации независимых профсоюзов России.

Многие думали, что вы отмените матч. И не потому, что в эти дни были перегружены сверх меры, — понятно, что футбол как раз снимает напряжение. Дело в другом: трудно было поставить рядом трагедию Печатников и такое в общем-то беспечальное занятие, как любительский футбол.

Вы прибыли к началу игры, и матч состоялся. А потом вы снова поехали на место взрыва.

Поймите правильно, я не считаю этот эпизод достойным ни восхищения (вот, дескать, какое самообладание), ни осуждения (до какого же бессердечия может дойти человек). Просто хочу понять: такой стык событий для вас нормален, естествен? Вы не ощущаете тут противоречия?