Едва Гельман отказался от идеи референдума, Лужков демонстративно сообщил, что столичная казна профинансирует социологические исследования об отношении москвичей к памятнику Петра и возведению в городе монументальной скульптуры в целом; результаты будут обнародованы. Тем самым дал понять, что отнюдь не давление оппонентов подвигло его выяснить мнение горожан.

А когда вскоре решали, как поступить на реконструируемой Манежной площади — воссоздать некогда стоявшую там часовню Александра Невского в ее исконно кирпичном обличии, сделать ее же, но из специального стекла, как предложил Церетели, или ограничиться памятным знаком, — мэр распорядился провести опрос москвичей (хотя ранее мало кто сомневался, что с ходу пройдет вариант Церетели).

Ситуация с Петром была для Лужкова вдвойне, втройне неприятной, поскольку ни один из крупнейших архитектурно-строительных проектов последнего времени, будь то Поклонная гора, храм Христа Спасителя или Манежная площадь, не вызывали такого противодействия. Причем случилось все это именно тогда, когда Лужков находился на пике популярности. Только-только он достиг рекордной, вошедшей в книгу Гиннесса 90-процентной победы на выборах мэра 1996 года. Москва носила его на руках. И вдруг — такой «звонок».

Конечно, наивно сомневаться в том, что вокруг Петра шла большая политическая игра, в которой не Церетели, а Лужкову была отведена участь мишени. В акцию были вложены крупные суммы, и это проявилось даже в мелочах. К примеру, когда в ту пору новый (а ныне уже почивший в бозе) журнал «Столица» приложил к каждому своему экземпляру по два плакатика-наклейки: «Долой царя!» и «Вас здесь не стояло!» и призвал читателей расклеивать их в присутственных местах, любознательные люди тут же помножили себестоимость наклеек на тираж издания — и цифра скакнула чуть ли не к полумиллиону долларов.

Но козни кознями, а само неприятие монумента было бескорыстной «инициативой снизу» (не забыт еще сей дивный термин?), волной народного недовольства, поднявшейся до пятого этажа красного дома на Тверской, где и располагается кабинет градоначальника. Не то чтобы всем без исключения горожанам не понравился Петр, но многим, очень многим. А больше всех он не понравился московской интеллигенции.

И вот уже пошла волна: Лужкову мало быть крепким хозяйственником, он возомнил себя полновластным хозяином Москвы. Понаставил по городу жутких каменных гостей, на градостроительных советах рубит все проекты, где нет шпилей, башенок и колонн. А хитрован Церетели просек, что Лужков кайфует от «развесистой клюквы», и выпросил карт-бланш на украшение Белокаменной. Да что вы хотите от нашего мэра, подводили черту «представители творческих профессий», если у него любимый художник — Шилов, любимый певец — Кобзон, а любимый композитор — Газманов!

Вообще, вкусовые ориентиры Лужкова — одна из популярных тем кулуарного трепа. Долгое время мне казалось нелогичным, что на вопрос о любимом поэте мэр отвечает: Пушкин и Есенин, любимый композитор у него — Чайковский, любимое блюдо — пшенная каша с молоком. Очень похоже на известный тест: вам предлагают назвать а) великого русского поэта, б) домашнюю птицу и в) часть лица, и вы моментально выстреливаете: Пушкин, курица, нос. Нет, по-житейски все это нормально, но вот с точки зрения имиджа политика — уж слишком простовато. Если в пшенной каше еще есть некий прикол, то касательно остального можно напроситься на подозрение: может, Юрий Михайлович никого, кроме вышепоименованных «великих русских», и не знает…

Неужели Лужков этих вещей не улавливает, думал я. Пока не понял: а он их просто не берет в расчет. Его предпочтения вообще лежат в другой плоскости.

Однажды мэр открывал молочную фабрику в Митино. Как водится, прибыл со свитой, сказал речь, обошел цеха и под конец осмотрел выставленную на лотках продукцию фабрики — кефиры, йогурты и прочие глазированные сырки. «Вы, Юрий Михайлович, простоквашу нашу попробуйте», — пропела продавщица в белом чепце и протянула ложку Лужкову. Тот вкусил и поинтересовался насчет приготовления простокваши. Выслушав подробный отчет, решительно сказал:

— Я делаю не так.

И начал рассказывать, как он, мэр Москвы, у себя дома делает простоквашу. Рассказ завершался словами: «И получается исключительно вкусно».

Ошалеть… То есть все вроде бы по-человечески понятно и даже симпатично: такой большой босс, командует Москвой, а дома, понимаешь ли, делает простоквашу. Не ясно только одно: неужели мэр Москвы не нашел занятия… позначительнее, что ли?

Возникло подозрение, со временем перешедшее в уверенность: мир, в котором живет мэр в свободное от работы время, нетипичен. В нем привычные «культурные ценности» отходят на второй план, пропуская вперед иные увлечения — к примеру, возню с его любимыми пчелами или изобретение роторно-турбинного двигателя, проект которого был показан на выставке в Брюсселе (где Лужкова, как вы понимаете, никто хвалить не обязан) и оценен спецами весьма высоко.

Лужкову, похоже, неведомы слова: мне это уже поздно. Решил, что мэру Москвы неудобно не знать английский, — и выучил. Во всяком случае, в достаточных пределах, чтобы не растеряться за границей или пообщаться тет-а-тет с англоязычным бизнесменом, не понимающим ни слова по-русски. Захотел играть в теннис и кататься на горных лыжах — и натренировался, доведя навык до той черты, где пропадает боязнь осрамиться на людях и где сам получаешь удовольствие от того, что делаешь на корте или на снежном склоне.

У него совсем не сухая, не невкусная жизнь…

Удостоверившись в полезности своих увлечений, мэр предлагает их городу. Выставки-продажи меда — следствие убежденности в его целебных свойствах. Горожане были в восторге, мед тоннами сметали с прилавков. Запускаемая программа создания горнолыжных спусков в столице — результат увлеченности этим видом спорта. Успех у москвичей более чем вероятен. Примеры можно множить. Лужков как бы говорит жителям: я попробовал, это здорово, попробуйте и вы. Он старается из частного опыта вырастить и реализовать цельную, обоснованную программу.

Принято считать, что Ю. М. - сугубый практик, и его бог — конечный результат, будь то уложенный «в тумбочку» городской бюджет или ровный бетон кольцевой автотрассы, реконструированные «хрущобы» или выплаченные в срок надбавки к пенсиям. Ре-зуль-тат. Что тому предшествовало — дело десятое.

Это заблуждение. Человек, извините за мудреный оборот, поэтизирующий хозяйствование, умеет оценить красоту концепции, схемы, программы. Работающие с Ю. М. люди, разбуди их среди ночи, без запинки повторят любимую формулу мэра: сначала нужно выбрать цель, затем — траекторию движения к цели и, наконец, скорость движения по траектории.

Думаю, для Ю. М. теория и практика — вещи равновеликие. Одно немыслимо — да и неинтересно! — без другого. И мэр не устает доказывать, что теория без практики мертва, а практика без теории глупа.

Жизненные теории и законы Лужкова, о которых, собственно, и идет речь в этом очерке, покоятся на прочных опорах. Иначе бы не выстояли. Но они сделаны из гибкого, эластичного материала, поэтому не превратились в догмы. А мэр слишком многоопытен и в деле, и в приватной своей жизни, чтобы быть догматиком. Да жизнелюбы таковыми и не становятся, ибо понимают, сколь многого могут себя лишить, поклоняясь окаменелым идеям.

Иное дело — порядок. Не тот порядок, когда ты один в нем ориентируешься, а все кругом видят только бардак. Порядок для Лужкова — это образ мысли и образ действия. Волевой человек, который наводит порядок в самом себе, не захочет терпеть хаос вокруг себя.

Позвольте, однако, поделиться одним наблюдением: у людей, строго следующих системе, часто появляется черта, которую вообще-то можно назвать по-разному. Представьте, что на праздный вопрос: «Как дела?» — человек останавливается, берет спрашивающего за пиджачную пуговицу и начинает на полном серьезе, с подробностями рассказывать, как его дела. Одни скажут: это основательность. Или дотошность, тщательность, педантизм, ответственность, добросовестность, обстоятельность, скрупулезность. Другие возразят: занудство.