Анатолий Андреевич все сознавал. Но никогда об этом не заикнулся, не намекнул даже. Он хотел, чтобы ребята жили. Он сам распорядился своей жизнью - ведь он знал, на что идет. Мне кажется, что в ту минуту он думал о нас обо всех. Он ощущал опасность, всю меру этой опасности.

В той же больнице с ним лежал главный инженер станции Фомин. Я к нему ходила, разговаривала с ним. А потом он на кладбище, когда мужа хоронили, выступал с речью. Сказал, что Анатолий Андреевич наш золотой запас. Что мы все виноваты перед ним. Позже, когда я на станцию приехала, там начали говорить, что Толю на смерть послал Фомин, Фомин его загубил. Я сказала: "Да не говорите ерунды". Но такая легенда уже пошла.

Я проработала в больнице еще более месяца после смерти мужа - до седьмого июля. Заходила к Дятлову, тому, которого обвинили… Он был в очень тяжелом состоянии. Я с ним много разговаривала… Потом, когда меня спрашивали про Дятлова, я сказала, что если бы все повторилось сначала, я бы все равно пошла к нему. Потому что двадцать лет, которые нас связывают,

- разве это так просто выбросишь? А то, что он что-то сделал не так, - он за это понесет наказание. Это не в моей компетенции… судить его. Врачи же всех лечат…

Очень горько было ходить на Митинское кладбище… там поначалу даже цветы с могил убирали. Поставишь - а через два дня цветов нет. Пошли такие разговоры, что чернобыльцы не заслуживают цветов. Дескать, у них даже цветы "грязными" на могилах становятся. Будто бы приказ был такой - убирать цветы. Тогда я пошла к Владимиру Губареву, тому, что "Саркофаг" написал. Рассказала ему об этом. После этого перестали цветы убирать…"

Исполком мертвого города

С заместителем председателя Припятского горисполкома Александром Юрьевичем Эсауловым, Сашей Эсауловым, брызжущим энергией оптимистом, мы несколько раз бывали в Припяти в разные периоды 1986-1987 годов. Беспрерывно в течение полутора лет, минувших со времени аварии, сотрудники Припятского исполкома жили в Зоне, ездили по служебным делам в свой смертельно больной, опустевший город, до сих пор способный убивать тех, кто попытается в нем жить продолжительное время.

…Миновав милицейскую заставу, мы попали в пустую Припять. Стоят в безмолвии 16-ти и 9-этажные дома, а строительные краны застыли над новостройками - кажется, что работы прерваны временно на обеденный перерыв.

Колхозный рынок при въезде в город превращен в кладбище автомобилей, на котором ржавеют сотни машин - им уже не суждено выйти отсюда. В городе нет птиц, - они улетели; не видно кошек и собак. Лишь время от времени по площади промчится бронетранспортер или милицейская патрульная машина да ветер посвистывает в огромных буквах, венчающих здание в центре. Из букв складывается иронично звучащий здесь лозунг: "Хай будет атом робiтником, а не солдатом!"

Площадь перед исполкомом замело белым речным песком - как отмель в каком-то совершенно безлюдном месте. Следы наших атомных башмаков, их грубых рифленых резиновых подошв отпечатались на этом песке, словно попали мы на неведомую заброшенную планету… Мы приехали сюда с А. Эсауловым и главным архитектором Припяти Марией Владимировной Проценко. Ей, вложившей столько сил и таланта в убранство родного города, пришлось потом собственноручно вычерчивать схему ограждения Припяти рядами колючки… Эсаулов и Проценко пошли в здание исполкома - забирать какие-то свои бумаги, я же сел в машину, включил дозиметр, который сразу же засвистел, запел неумолчную песнь радиации, и стал записывать на фоне этого щебета свои впечатления. Было это в первую годовщину аварии.

На клумбе выросли сиротливые желтые гиацинты - Мария Владимировна сорвала их на память об этом дне. В сопровождении милиционеров в серых бушлатах вошли мы в дом номер тринадцать по улице Героев Сталинграда, в котором до аварии жила Проценко с мужем и двумя детьми.

Нам открылось зрелище, быть может, пострашнее саркофага. В выстуженном за зиму доме стоял мертвящий запах запустения. Отопление отключили, потом включили, и в части квартир батареи лопнули. Вода залила перекрытия - а это значит, что через несколько зим и весен дом будет разорван силами тающего льда и воды. На площадке пятого этажа нас встретил цветной телевизор, кем-то и зачем-то выставленный из квартиры. Двери всех квартир на этажах, за исключением первого, были распахнуты настежь, на некоторых - следы взлома. В квартирах на полу валяются платья, книги, кухонная утварь, игрушки. В одной из квартир нас встречает детский горшочек. Дверцы престижных, до абсурда одинаковых югославских и гэдээровских "стенок" раскрыты, многие люстры срезаны.

Милиционеры пояснили, что начиная с июля 1986 года по апрель 1987 было несколько заездов жителей города, которым отводилось короткое время. Люди спешили, разбрасывали вещи. Почему распахнуты двери квартир? Потому якобы, что уходили отсюда навсегда. Правда, признают милиционеры, не исключено, что во время таких посещений иные любители поживиться заглядывали к соседям.

В доверительных разговорах со мной многие жители Припяти высказывали опасение в том, что не обошлось и без организованного грабежа: во время посещения своих квартир многие недосчитались ценных вещей - фотоаппаратов, магнитофонов, радиоаппаратуры. Мародерство, кража радиоактивных вещей, грабеж беззащитного города и окружающих сел. Что может быть омерзительнее?

В одной из квартир была поднята крышка пианино. Я притронулся к клавишам, попытался что-то сыграть, но холод пронизал мои пальцы. Угрюмые аккорды наполнили квартиру. На кухне стояла бутылка из-под кефира: в ней грязно-серый сухой комок. Кефир апреля 1986 г. Музыка звучала как реквием по городу.

С тяжелым чувством мы вышли на улицу. Если сам город напоминал выставленного на всеобщее обозрение покойника - умиротворенного в своем вечном сне, то посещение дома оставило после себя тошнотворное впечатление вскрытия трупа со всеми натуралистическими подробностями, известными врачам и служителям морга…

Из письма Павла Мочалова, г. Горький:

"Я студент 5 курса Горьковского политехнического института, физико-технического факультета, специальность - "АЭСиУ". С 23 июля по 3 сентября я и еще 13 человек, таких же студентов ГПИ, работали в Зоне. Это был отряд добровольцев с необычной производственной практикой. Работали дозиметристами в Чернобыле, на АЭС, но главным образом в Припяти.

Единственным местом в 50-тысячном городе, где спустя 2 месяца после аварии неровно, но постоянно бился тихий пульс некогда кипящей жизни, был городской отдел УВД г. Припяти. Сюда стягивались тысячи нитей - сигнализаторов системы "Скала", а * в камере предварительного заключения (КПЗ) было самое чистое в радиационном отношении место * . Во время нашей работы 2-й и 3-й этажи здания напоминали кадры из фильма об отступлении. Раскрыты все кабинеты, поломаны стулья, везде разбросаны противогазы, респираторы, индивидуальные аптечки, форма с лейтенантскими погонами, литература по криминалистике, картотека с личными делами разных нарушителей, чистые бланки с грифом "совершенно секретно" и много других вещей… Очень четкая, предметная фотография тех трагических событий - немое свидетельство чего-то ужасного, нереального.

Спустя 2 месяца после аварии (а не через 3 дня, как обещали) жителям было разрешено приехать очень ненадолго, чтобы забрать кое-что из личного имущества.

В спецодежде не по размеру, с неумело завязанными респираторами, они подходили к своим родным домам. Редко кто из них не начинал плакать. Надо было видеть, как из-за дрожи в руках они не могли открыть квартиру, как потом хватали первое, что попадалось под руку, со словами: "Измерь это". Надо было видеть глаза невесты, когда ее свадебное платье оказалось "грязным". Надо было видеть состояние молодых супругов, когда в их общежитии, где-то по улице Курчатова, в их комнате оказалось разбитое окно и ничего из их скромного имущества нельзя было взять.