Все поглотил Чернобыль.

Как гигантский магнит, манил он меня к себе, волновал воображение, заставлял жить Зоной, ее странной, искривленной действительностью, думать только об аварии и ее последствиях, о тех, кто борется со смертью в клиниках, кто пытается обуздать атомного джинна в непосредственной близости от реактора. Мне казалось подлым, невозможным стоять в стороне от событий, принесших моему народу такую беду. Долгие годы перед апрелем 1986 года преследовало меня чувство вины - вины за то, что я, коренной киевлянин, писатель, врач, прошел мимо трагедии своего родного города, случившейся в начале шестидесятых годов: мокрый песок и вода, накопившиеся в Бабьем Яру, из коего городские власти хотели создать место для увеселений (!), прорвали дамбу и пошли на Куреневку, вызвав многочисленные разрушения и человеческие жертвы. Долгие годы молчала украинская литература (и я вместе с нею) об этой катастрофе, и только сравнительно недавно Олесь Гончар в рассказе "Черный яр" и Павло Загребельный в романе "Южный комфорт" обратились к событиям того страшного предвесеннего рассвета… Почему же я молчал? Ведь мог собрать факты, свидетельства очевидцев, мог найти и назвать виновников несчастья… Не сделал этого. Видимо, не дорос тогда до понимания каких-то очень простых, очень важных истин. Да тогда бы и крик мой не услышали - был он тоньше комариного писка: за плечами только первые публикации в "Юности", "Литературной газете" и еще только начал писать я свою первую повесть "Как на войне"… Все это говорю не для оправдания, а истины ради.

Чернобыль воспринял я совершенно по-другому - не только как свое личное несчастье (мне в принципе ничто не угрожало), а как самое важное после Великой Отечественной войны событие в жизни моего народа. Никогда не простил бы себе молчания. Правда, поначалу, выступая в качестве специального корреспондента "Литературной газеты", видел я свою задачу достаточно узко: рассказать о врачах, принимающих участие в ликвидации последствий аварии. Но сам ход жизни заставил меня постепенно расширить круг поисков, встретиться с сотнями самых различных людей - пожарными и академиками, врачами и милиционерами, учителями и эксплуатационниками АЭС, министрами и солдатами, комсомольскими работниками и митрополитами, американским миллионером и советскими студентами.

Я слушал их рассказы, записывал голоса на магнитофон, потом, расшифровывая по ночам эти записи, еще и еще раз поражался правдивости и искренности их свидетельств, точности деталей, меткости суждений. Переводя эти магнитозаписи в текст, я старался сберечь и строй речи, и особенности терминологии или жаргона, и интонацию моих собеседников, прибегая к редактированию лишь в самом крайнем случае. Мне казалось очень важным сохранить документальный, невыдуманный характер этих человеческих исповедей.

В то же время я не хотел ограничиться только механическим собиранием фактов, какими бы впечатляющими и сенсационными они ни были. Уже с самых первых дней аварии возникла острая необходимость глубокого осмысления происшедшего.

Ведь чернобыльский взрыв ввел человечество в новый период развития цивилизации, о возможности которого лишь смутно, интуитивно догадывались писатели-фантасты. Большинство же рационально мыслящих, оптимистически ориентированных ученых и технарей-прагматиков по причине ограниченности своей фантазии и проистекающей отсюда самоуверенности ничего подобного предвидеть не могли, да и не хотели, очевидно. Только отдельные, наиболее дальновидные ученые в последнее время начали задумываться над катастрофическими возможностями невероятной концентрации промышленных и научных мощностей. Об этом свидетельствуют высказывания академика В. А. Легасова, публикуемые на страницах нашей повести, исповеди ученых и специалистов.

Я также постарался представить на страницах этой книги собственные суждения об аварии, ее истоках, предпосылках и нравственных уроках. Понимаю, что излагаемые здесь взгляды - моих героев и мои - неполны, субъективны и не могут претендовать на истину в последней инстанции. Время конечно же внесет свои коррективы, подтвердит или опровергнет те или иные утверждения.

В одном лишь я уверен: в сумраке рокового, трагического явления, ставшего известным миру под названием "Чернобыль", нам, человечеству, надо суметь распознать суровые предзнаменования грядущего.

И сделать надлежащие выводы. Пока не поздно.

Чернобыль.

Небольшое, милое, провинциальное украинское местечко, утопающее в зелени, все в вишнях и яблонях. Летом здесь любили отдыхать многие киевляне, москвичи, ленинградцы. Приезжали сюда основательно, часто на все лето, с детишками и домочадцами, снимали "дачи" - то бишь комнаты в деревянных одноэтажных домишках, готовили на зиму соленья и варенья, собирали грибы, с избытком водившиеся в здешних лесах, загорали на ослепительно чистых песчаных берегах Киевского моря, ловили рыбу в Припяти.

И казалось, что удивительно гармонично ужились здесь красота полесской природы и упрятанные в бетон четыре блока АЭС, расположенной неподалеку, к северу от Чернобыля.

Казалось…

Приехав в Чернобыль в начале мая 1986 года, я (да разве только один я?) словно бы заглянул в странный, невероятный мир Зазеркалья, окрашенный в невидимые и потому еще более зловещие тона повышенной радиоактивности. Увидел то, что еще накануне трудно было представить даже в самых фантастических снах, хотя, в общем, все выглядело достаточно обыденно. А потом, когда бывал здесь в следующие разы, все уже казалось привычным… И это тоже было страшное открытие, ибо я убежден, что нельзя привыкать к ТАКОМУ. Привыкание к аварии, к ее масштабам, к искаженному лику земли и природы - само по себе одно из тяжелейших последствий Чернобыля.

Но это пришло позже.

А вначале…

Это был город без жителей, без звонких криков ребятни, без обычной, повседневной, по-районному неторопливой жизни. Были наглухо захлопнуты ставни, закрыты и опечатаны все дома, учреждения и магазины. На балконах пятиэтажных домов возле пожарной части стояли велосипеды, сушилось белье. В городе не осталось домашней живности, по утрам не мычали коровы, лишь бегали одичавшие собаки (позднее их отстрелили), кудахтали куры да птицы беззаботно щебетали в листве деревьев. Птицы не знали, что запыленная листва стала в те дни источником повышенной радиации.

Но даже оставленный жителями, город не был мертв. Он жил и боролся. Только жил по суровым и абсолютно новым для всех нас законам чрезвычайного положения атомной эпохи. В городе и вокруг него было сосредоточено огромное количество техники: стояли мощные бульдозеры и тракторы, автокраны и скреперы, канавокопатели и бетоновозы. Напротив райкома партии, рядом с памятником Ленину, застыл бронетранспортер, из которого выглядывал молодой солдат в респираторе. Под пятнистыми маскировочными сетками разместились штабные радиостанции и военные грузовики. А перед райкомом и райисполкомом, откуда осуществлялось руководство всей операцией, стояли десятки легковых автомобилей: черные "Волги", "Чайки" - так, словно здесь шло совещание на высоком уровне. Часть этих машин, "набравших" радиацию, пришлось потом оставить навечно в Зоне… На въезде в Чернобыль работали многочисленные посты дозиметрического контроля, где велась суровая проверка автомобилей и тракторов; на специальных площадках солдаты в зеленых костюмах химической защиты дезактивировали технику, вышедшую из Зоны. Поливали беспрерывно и щедро мыли улицы Чернобыля, и стояли многочисленные регулировщики ГАИ, будто на оживленных киевских магистралях в предпраздничные дни.

Какова же история этого городка, которому довелось войти в летопись XX века?

Передо мною небольшая и - как бы это точнее выразиться? - уютно и старомодно изданная книжица, вышедшая более ста лет тому назад, в 1884 году, под названием весьма привлекательным для современного читателя - "Город Чернобыль Киевской губернии, описанный отставным военным Л. П.".