Риатин вспыхнул и осыпался бурой пылью. Пули ушли в потолок, сметенные одним силовым ударом, за ними полетели винтовки. На кончиках пальцев заплясали холодные зеленые язычки безграничной власти… А в горле заклокотала кровь. Это пламя… такое высокое, такое ослепительно чистое, должно быть, уже начало выжигать что-то внутри… Но… не важно. Чтобы выжить, нужны еще силы, нужно еще… даже если уже нельзя.

Меня же попросили…

Я сплюнула красный сгусток и решительно подняла руки, горящие призрачным огнем. Испуганно пискнула Марлен, не заставив меня даже обернуться. До тех пор, пока мгновением позже штурмовики не начали оседать на пол.

С маленькими дырочками во лбу. Сначала упали те, кто стоял возле нас, потом — прочие, почти успевшие схватиться за отброшенное мной оружие. А потом упала я, отшвырнутая в сторону, как сухой листок. И пламя опало, задохнувшись, будто накрытое толстым одеялом.

Теперь, когда на руках не было риатина, мне не понадобилось даже оборачиваться. И смотреть на того, кто схватил меня за запястья как клещами, тоже не было нужды. Где-то у меня за спиной вскрикнула и провалилась в глубокий обморок Марлен, но сейчас это уже было не важно.

Меня трясут так, будто хотят вытрясти душу, приговаривая:

— Дура безмозглая! Додумалась! На тот свет захотелось поэффектнее?! Тебе же нельзя, будто не знаешь!..

Задираю голову высоко-высоко и безлико роняю:

— А вдруг…

— А вдруг?! — зловещее шипение выдавливает на лице презрительную гримасу. Огромная темная фигура, нависшая надо мной, вдруг надламливается и падает на колени совсем рядом. Поднимает мои сжатые кисти и трясет ими у меня перед глазами: — С каких это пор леди стала великой альтруисткой?! Решила попробовать в кои-то веки?… А теперь смотри, чего стоит любовь к ближнему!

Я смотрела. Смотрела на расслоившиеся ногти, почерневшую, растрескавшуюся, всю в бурых прогоревших чешуйках кожу, на негнущиеся, застывшие в судороге пальцы. Больно не было, было горько. Теперь еще и руки. Скоро от меня не останется ни-че-го. Только мозг в недействующем теле.

В глазах защипало. Я до боли сжала зубы, но соленые капли все-таки появились, и теперь, сверкая, бегут по холодным щекам. Все быстрее и быстрее, пока не превращаются в целый водопад. И льдисто-голубые глаза снова, как и почти сезон назад, смотрят на меня с почти физически ощущаемой растерянностью.

Но логика в конце концов побеждает — он чуть подается вперед и сгребает меня в охапку. Сознание заливает искусственно созданным спокойствием, и я продолжаю реветь только по необъяснимой инерции женского сознания. Эрик со стоном оседает вместе со мной на пол. Гладит по встрепанным волосам и, кажется, что-то шепчет. А я верчу головой и, кажется, плачу еще громче.

Так мы и сидели, на холодном полу, он — растерянно прижимая меня к себе, я — уткнувшись носом в ближайшую опору, которой оказалась его плечо.

Когда рыдания сменились судорожными всхлипываниями, я наконец обратила внимание на окружающий мир. И на то, что Марлен слишком долго лежит в обмороке, о чем я и сказала вслух.

Эрик ссадил меня на пол и опустился возле девушки на корточки.

— Она просто спит. Нервы, — констатировал он, поднимаясь. — Наверное, это заразно.

— Тебе-то какое дело? — сварливо бросила я, борясь со всхлипами. — Уже приравниваешь меня к своей частной собственности?

— Почти.

— Неужели? Настолько «почти», что следишь за мной? Кстати, как ты здесь вообще оказался? — задала я наконец вопрос, который, по логике, должен был быть первым. — За нами не было слежки.

— «За вами» был я. На большом корабле можно спрятать два десятка шпионов, не говоря уже об одном маленьком духе Филина, — он криво улыбнулся. Я задохнулась. Ну, теперь понятно, кто кого когда просил. Ну, мудрейший Санх…

— Ты был здесь… Все время? Но сканирующая система корабля…

— Если бы я не умел договариваться с кораблями, меня бы уже давно не было на этом свете.

— Тогда мог бы объявиться и пораньше!

— Значит, против моего присутствия ты уже ничего не имеешь? — в светлых глазах заплясали веселые искорки. — Из той груды металлолома, в который превратилась техническая палуба, теоретически нельзя было «объявиться» совсем, — он замолчал. А потом вдруг заговорил, сменив тему и тон. Усталый. — Зачем ты соврала? Меня проверяла?

— Когда?

— Какое у тебя звание? — он посмотрел на меня. — Молчишь?… Вот и молчи. Полковник, а не капитан.

— Какая разница в номинальных званиях? Ты ведь знаешь мой реальный класс.

— Домой приедешь — увидишь, — он поджал губы и перевел взгляд на Марлен. — Кстати, о реальных классах. Дай, угадаю… это ведь ребенок подбил тебя на самоубийство?

Я неохотно кивнула. Эрик покачал головой.

— Бедная мамаша. Вынашивать Избранную и так не подарок, а если она начинает выкидывать такие фокусы еще в утробе матери…

— Эрик, ну что ты хочешь от неродившегося ребенка? Она ведь тоже хочет жить…

Месяц спустя.

— …только имейте в виду, если вы опять доведете ее до слез, можете забыть сюда дорогу. Я вас просто не пущу. О… Видите, она спит. Так что…

— Я не сплю, Генди.

Я выпросталась из горы покрывал и резко села на кровати. Дежурная бросила на меня неодобрительный взгляд и вышла.

— Значит, я все-таки довел тебя до слез?…

Алан поколебался, но все же присел на кровать. Виноватая пауза начала затягиваться.

— Не обращай внимания. От бездействия я становлюсь капризной и жутко плаксивой. К тому же… От радости тоже плачут, Алан.

— Все равно. Тебе и так сейчас тяжело, не стоило мне…

— Стоило. Иначе мне было бы куда тяжелее.

И это правда. Почти два месяца невысказанные вопросы, боль и разочарование грызли меня, не давая покоя, мешаясь с болью физической от операций, процедур и самого бесконечного заточения в палате… Пока две недели назад ко мне не стали пускать посетителей. Алан пришел первым, неизвестно как прорвав кордон из дежурных медблока. В тот, первый, раз я не решилась спрашивать. Сухие улыбки, натянутые фразы и умело сыгранные сценки. «Я устала, Алан». Устала… Я устала лежать и бесконечно смотреть в потолок, в пустое белое пространство и видеть там то, что могло бы быть. Поверил. И ушел… Чтобы прийти на следующий день, и на следующий… Но глупому, слабому женскому сердцу хотелось, чтобы тогда, в самый первый раз, не поверил. Не поверил, не ушел, а говорил, говорил бесконечно и не оставлял бы до тех пор, пока силой бы не вытащил на свет душившую меня мерзость. Я слишком хорошо сыграла. И Алан, мой милый Алан никогда не подумает, что я могу столько лгать. Ему.

И это хорошо.

А после… То ли спектакли перестали мне удаваться, то ли действительно я стала не в меру слезливой. И вчера он прямо спросил, люблю ли я его. Кажется, я разрыдалась. И, кажется, выложила все.

Он спросил, почему я не сказала раньше, а я… Что могла ответить я? Что откладывала, бесконечно откладывала страшный миг, когда узнаю правду, потому что боялась ее так, как не боялась ничего в этой жизни? Или что с языка не шли слова, говорящие о том, что со мной никогда не было светлого ангела, а был кто-то другой, неизвестный мне чужак? Или не могла своими руками разбить собственное счастье?

Я не сказала ничего.

Он тоже промолчал. Потом все же заговорил. Говорил долго и мучительно, но суть была проста.

Он подтвердил все, каждое слово отчета. Кроме, разве что, того, что официальные родители погибли по его вине. А дальше… Тайна, тайна, бесконечная тайна.

«Я не хочу…не могу лгать тебе. Так… было нужно. Мне нужно было кем-то стать в этом мире. И я стал. Не занимая чужого места, нет. Я сам его создал, это место. Но, клянусь, не ради денег, не ради того, чтобы заполучить что-то, мне не принадлежащее. Так было нужно. И в мотивах моих не было ничего…бесчестного.

— Эрро знает? Правду?

— Я объяснил ему.

— Тогда…все в порядке. Не будем к этому больше возвращаться.