Но не только жилища и города превращает в прах своим трезубцем Посейдон. Иногда рушатся, как карточный домик, самые прекрасные и обстоятельные планы.

Еще в августе Шлиман с восторгом сообщает Вирхову, своему вновь обретенному другу: «В сентябре мы начинаем раскопки на Крите!» Он пишет ему из Парижа, куда приехал на Всемирную выставку.

А в сентябре весь остров — от Гераклиона до Феста, от Ситни до Кании — пылает в огне восстания. Теперь уже ехать на Крит Шлиман не может.

В четыре часа утра (а осенью и весной — в пять) Шлиман, как правило, вместе с женой и детьми едет верхом к морю. Когда он возвращается после купания и кончает завтракать, приносят почту. Она частенько доставляет огорчения, но Шлиман всегда с нетерпением ее ждет. Иногда это целая сумка, иногда, значительно реже, — десятка два писем и газет. Из столиц разных стран приходят биржевые бюллетени, которые он, по старой привычке, все еще просматривает.

— Софья! — зовет Шлиман и распахивает одну дверь за другой, пока не находит ее. — Вести из Анкерсхагена! Наконец-то он согласился!

У этого письма долгая предыстория. Чем сильнее становилась тоска по родине, тем с большим нетерпением ждал его стареющий Шлиман. С тех пор как Вирхов вернул его отечеству, Шлиман часто бывал в Германии, не реже одного или двух раз в год, но всегда недолго: изучал музеи, читал доклады, лечился. Никогда в жизни он не позволял себе попусту тратить время.

Однако с того дня в горах Иды, когда Вирхов протянул ему как привет из Анкерсхагена цветущую ветку терна, образы родного края, где он провел детство и юность, больше его не покидали. С тех пор как он стал купцом в Амстердаме и Петербурге, он никогда не прекращал оживленной переписки с сестрами и знакомыми былых лет.

Но Шлиману хочется самому побывать на родине и невероятно долгий срок — целых два месяца! — не быть больше всемирно известным доктором Шлиманом, а только анкерсхагенским мальчишкой, который, наконец, больше чем через полвека вернулся в родные края.

Владелец имения Винкельман — ему давно уже принадлежал Анкерсхагеи — неоднократно приглашал его с женой, детьми и прислугой пожить в замке Хеннинга Браденкирла. Шлиман любезно благодарил и уверял, что не преминет воспользоваться приглашением. Но не так представлял он себе возвращение на родину. Он хотел вернуться в старый, крытый соломой пасторский дом.

Кажется, чего же проще? Тем более что пастором в Анкерсхагене был с некоторых пор его двоюродный брат. Ответ пастора Беккера не заставил себя ждать, однако из письма чувствовалось, что он находится в известном замешательстве. С одной стороны, смущало родство, о котором еще его родители охотно бы забыли или, с еще большим удовольствием, — отреклись. С другой стороны, он, тихий, скромный деревенский пастор, и в самом деле не знал, как ему вести себя с человеком и к тому же его двоюродным братом, о котором чуть ли не ежедневно пишут в газетах.

Но, несмотря на это, пастор Беккер убежден, что его знаменитый двоюродный братец все же не без заскока! Он раскопал и Трою, и полные золота гробницы Микен, и царский дворец Тиринфа, а похоже, что у него нет большего желания, чем порыться в анкерсхагенском кургане. Невозможный человек! Да и детей своих он велел крестить по греческо-православному обряду, а ведь такое вовсе не пристало сыну лютеранского пастора, даже если отец и не очень-то заслуживал этого звания.

Вот почему ответ пастора Беккера и выходит несколько кратким и растерянным. Шлиман, обычно воспринимающий самые тонкие оттенки выражений, не замечает этого. Едва получив письмо, он тут же берется за перо, пишет пространно и сердечно. А чуть позже посылает двоюродному брату свою новую большую работу о Трое с дружеской дарственной надписью.

Раскопки гомеровской Трои

Пастор Беккср опять испытывает затруднения. Человек он положительный, добросовестный, да и не глупый, но Троя его никогда особенно не увлекала. «Представь себе только, — говорит он жене, покачивая головой, — сорок пять марок берет Брокгауз за каждый экземпляр книги. На эти деньги у нас целый месяц живет большая семья».

Тем не менее, читая, он старается изо всех сил отдать должное дорогому подарку и спустя несколько месяцев так составить — а на это уходит еще больше стараний — благодарственное письмо, чтобы Шлиман не заметил, сколь мало он, Беккер, способен оценить его подарок.

Шлиман, несколько разочарованный тем, что из Анкерсхагена все еще не присылают приглашения, начинает выражаться яснее. Он пишет, что хотел бы показать жене и детям любимую родину. Пастор Беккер не на шутку пугается: этого только еще не хватало! Знаменитого родственника он на крайний случай мог бы еще приютить в своем скромном доме. Но его экзотическую супругу, да еще двоих детей с их совершенно безумными нехристианскими именами? Они-то, наверное, и по-немецки ни слова не понимают, не говоря уже о диалекте? Нет, это невозможно! Пастор преисполнен твердой решимости — и жена поддерживает его — оставаться глухим ко всем намекам.

Переписка затянулась на несколько лет, пока Шлиман не потерял терпения. «Я просто заключу с ним сделку!» — говорит он Софье. И посылает предложение: анкерсхагенский пастор на такой-то срок за такую-то плату отказывается от верхнего этажа своего дома и сдает с полным пансионом доктору Шлиману с семьей из Афин.

Пастор Беккер не верит своим глазам, когда читает, какую сумму ему предложили. Но и она не помогает ему преодолеть страх перед экзотическими родственниками. К тому же он не знает, сколь нетерпелив его двоюродный брат и сколь велика его тоска по родным местам. Ответ пастора весьма неопределен, да и приходит он слишком поздно: осуществить задуманный план до осени уже не удастся, а осень неблагоприятная пора для люден, привыкших к южному климату; не говоря уже о том, что сентябрь по состоянию здоровья необходимо провести в Карлсбаде.

«На будущий год мы обязательно должны поехать, — говорит Шлиман. — Я так переутомился, что мне нужно провести в Анкерсхагене по крайней мере весь июль, не думая о работе, иначе машина развалится». Он увеличивает предложенную плату до трех тысяч марок в месяц и сразу же устанавливает точное время приезда.

«Видно, такова воля божья, — решает пастор. — Деньги эти мы внесем за обучение нашего старшего сына и не будем больше ломать голову, откуда их взять». И он отвечает согласием.

Никогда еще Шлиман не ждал наступления лета так, как в этом году. Наконец долгожданное время приходит. С женой, детьми и гувернанткой он едет через Италию и Германию, нигде не останавливаясь, до самого Берлина. Здесь он показывает детям музей, самые красивые и богатые залы которого носят имя их отца, — малыши от этого в восторге. Потом он снова торопится на вокзал и мчится дальше, на север, даже не повидав Вирхова. Сейчас у него нет времени — он стремится домой. Родина ждет его.

Первая остановка в Фюрстенберге. Хюкштедты давно в могиле; навестить их можно лишь на кладбище. Но жива их дочь (Шлиман — крестный отец ее девочки Навсикаи), она замужем за господином Майером, который ведет теперь торговлю и, сверх того, является сенатором этого городка. Живут они в старом приземистом доме рядом с ратушей.