По утрам, в начале пятого, Шлиман купается в океане и два матроса — их всего пять — помогают ему снова подняться на борт. До завтрака он болтает с капитаном или, еще охотнее, с его помощником, который перед тем, как стать моряком, изучал классическую филологию. Но самый лучший товарищ по путешествию — это Александр Деваше, виолончелист. Он объездил с концертами весь Дальний Восток и сколотил небольшое состояние. Человек общительный, всем интересующий, он к тому же превосходный собеседник. Это очень важно, ибо плавание продлится недель семь, а на таком маленьком корабле и в такой узкой компании дни тянутся особенно медленно.

Когда разговоры иссякают, Шлиман сидит на палубе н вытаскивает ведром водоросли и всякую живность, которую носят волны. Все, что он вылавливает, он собирает и высушивает, чтобы подарить петербургскому музею. Неделями они не видят в море ни одного корабля, и каждый снова роется в своей памяти — не найдется ли там чего-нибудь такого, что еще не было рассказано. Говорят о японском театре, о китайском, а потом беседуют о невероятной отсталости Китая.

— Это вскоре изменится, — замечает один из членов команды, — как только мы построим железные дороги и откроем в стране железнодорожное сообщение.

— Как раз это-то и будет очень не скоро, — возражает ему Шлиман. — Во-первых, правительство убеждено, что оно лишь в том случае может с успехом управлять четырьмястами миллионами своих подданных, если будет держать их в возможно большей темноте. Во-вторых, люди, извлекающие доходы из весьма развитого речного судоходства, выступают против железных дорог. В-третьих, каждый китаец хоронит своих близких иа принадлежащем ему поле и свято бережет даже самые старые могилы. По этой причине было бы невозможно построить железную дорогу, не изменяя в корне религии.

— Это очень поучительно, господин Шлиман, — говорит Деваше, — как и вообще все ваши наблюдения о Дальнем Востоке. Знаете, что вам надо сделать? Напишите книгу о вашем путешествии!

Шлиман открещивается руками и ногами:

— Это невозможно, я ведь не писатель!

— Но вы очень наблюдательны и умеете подмечать самое существенное. Насколько мне известно, мало кто из европейцев путешествовал по Китаю, а по Японии и того меньше. Серьезно, господин Шлиман, напишите о ваших наблюдениях. Хотите, я помогу вам найти в Париже издателя, конечно, при условии, что вы пишете по-французски так же гладко, как и говорите.

— Н-да, — задумчиво произносит Шлиман, — у меня ведь есть мои дневники...

В тот же день он начинает просматривать свои заметки, а на следующий — принимается за свою первую книгу: «Современный Китай и Япония».

Когда корабль приходит в Сан-Франциско, рукопись закончена.

Шлиман завершил окольный путь, который он себе наметил. Наступила весна 1866 года. Он обосновывается в Париже, на площади Сен-Мишель. Сорокачетырехлетний миллионер, совершивший кругосветное путешествие, становится скромным студентом. Первую половину дня он слушает лекции по истории, искусству, археологии, иероглифике, санскриту, а вторую — изучает книги, названные профессорами.

По вечерам он пишет длинные письма Катерине и просит ее приехать к нему с детьми. Она не приезжает. Этому полусумасшедшему человеку, помешавшемуся на изучении языков, одержимому страстью к путешествиям, этому расточителю и скряге она не желает приносить в жертву ни себя, ни детей! Но если он воображает, будто сможет развестись с ней, то заблуждается. Она не совершила ничего противного браку и никогда не даст согласия на развод.

Шлиман отвечает спокойно и благожелательно. Он пишет десятки писем, умоляет ее помириться и снова жить вместе. Но это глас вопиющего в пустыне.

Неожиданно ему приходится опять ехать в Америку: проведенная там денежная реформа грозит затронуть его состояние. Это в конце концов ему важней, чем занятия науками. Шлиман похож на гончую, которую не пускают больше в лес, и она жадно вскидывает морду, когда сквозь забор ветер доносит до нее запах дичи. Да и кроме того, ведь все-таки богатство — основа его новой жизни! Он совещается с президентом Джонсоном, с министром финансов Мак-Куллоком и с генералом Грантом. Под видом простого пассажира он инспектирует железные дороги, акционером которых является. В Нью-Йорке он все время на ногах — он восхищается вечерними школами и прочими признаками социального прогресса, считает совместное обучение, первые попытки которого только делаются, выдающимся достижением, и отдыхает от дневных трудов, слушая негритянских певцов. Наряду с этим он составляет для конгресса американских филологов пространный доклад о реформе преподавания в школах языков, в особенности, разумеется, об обучении древнегреческому. Он читает в арабском оригинале «Сказки тысячи и одной ночи» и, изучая их содержание, язык и художественную форму, пишет бесконечные письма о том, как и где они возникли. Другим своим корреспондентам он подробно сообщает о хозяйственном, политическом и культурном положении цветного населения Соединенных Штатов. С живущим в Париже Ренаном он переписывается о научных вопросах, волнующих нью-йоркских эллинистов.

Вдруг среди всего этого раздается крик тоски: «Сегодня в Петербурге сочельник. Я с часами в руках долго высчитываю, сколько сейчас там времени. Сердцем и мыслями я рядом со своими маленькими, любимыми Сергеем, Натальей и Надей. Я вижу, как они радуются рождественской елке. Я лью горькие слезы, что не могу разделить с ними их радость и не могу увеличить их счастье своими подарками. Сто тысяч долларов отдал бы я, чтобы провести этот вечер с ними». Потом он пишет кузине Софи: нет ли у нее желания отправиться с ним летом в путешествие, в страну его детских грез?

Вернувшись в Париж, Шлиман находит письмо из Калькхорста. Кузина Софи внезапно скончалась — даже в предсмертном бреду она говорила о большом путешествии, которое совершит с любимым двоюродным братом.

Шлиман чувствует себя еще более одиноким и с удвоенной энергией возобновляет прерванные занятия наукой.

Побережье Эпира нависает над морем голыми, обрывистыми скалами. Нечасто увидишь там зеленое пятнышко, где среди скал приютилось несколько деревьев или даже виноградник, еще реже — белую стену дома. Но все же берега, если смотреть на них с проплывающего мимо корабля, полны разнообразия. 

 Жаль только, что никто на палубе этого не замечает. Конечно, это не один из тех входящих в моду пароходов, которые доставляют в чужие страны целые орды скучающих бездельников. Такие суда остаются в западной части Средиземного моря и не подходят к берегам, где нет ни отелей, ни иностранных туристов. Этот корабль служит для сообщения между Корфу, Кефалонией и портом Патрас. И пользуются им только те, кого вынуждают дела, да разве что какой иностранец, который проворонил на Корфу регулярный рейс и теперь желает добраться до Патраса, чтобы пересесть там на пароход и доехать до Афин или Константинополя.

Такой иностранец есть и на этом корабле. Едва он поднялся на палубу, как тут же засыпал капитана, рулевого и матросов вопросами на всех известных ему языках. Но, к сожалению, это были языки, которых никто не понимал. На счастье, среди пассажиров нашелся человек, выступивший в роли переводчика. Он объяснил иностранцу, что тот, вероятно, сможет прямо из Патраса ехать дальше. Расписания, правда, нет, а если бы и было, то оно все равно не соблюдается. Но все образуется, а пока можно побеседовать, чтобы скоротать время.