Дима опустил стекло и закричал:

— Ты что, лейтенант, охерел, не видишь, кого везу?!

— Выйдите из машины. Оба, — не повышая голоса, скомандовал гаишник. Дима посмотрел в его холодные глаза, цвета грязного весеннего льда, и торопливо полез из тёплого салона.

Заикин судорожно схватил лежащий у него на коленях автомат, но дверца с его стороны неожиданно распахнулась, и двое в форме ГИБДД сноровисто вытащили толстого капитана из машины, отобрали автомат, пару раз крепко приложив его лицом о капот, и оставили валяться на обочине.

— Отдайте мне пистолет, пожалуйста, — вежливо и вроде бы даже дружелюбно попросил Диму нерусский гаишник. Молодой мент на секунду заколебался, и тут дверца одного из «мерсов» распахнулась и из нее неуклюже выполз толстяк с отечным злым лицом. Корнеев узнал в нем зама начальника управления, которого видел только один раз, на празднике, посвященном Дню милиции.

— Ты кого тормозишь, сволочь тупая!! — заорал толстяк, тряся отвислыми красными щеками. — Ты кто такой?!

И тут Дима Корнеев услышал, как гаишник со страшными ледяными глазами ответил:

— Мы бойцы свободной Ичкерии. Вы все являетесь заложниками. В обмен на вашу свободу мы намерены требовать полной независимости для нашей республики.

Дима не поверил своим ушам. Где-нибудь на Кавказе — это ладно, это пусть… это может быть. Но здесь, в двадцати километрах от Москвы… это просто не могло происходить.

Однако, когда из придорожного леса на дорогу высыпали кавказцы в белых маскхалатах и, дав орущему заму оплеуху по его красной роже, быстренько запихали его обратно в «Мерседес», Корнеев больше не колебался. Дрожащей рукой он расстегнул кобуру и протянул гаишнику-террористу табельный «Макаров».

Гром нажал наугад пару кнопок, и в домофоне тихомировского подъезда женский голос спросил:

— Кто. там?

Алексей, недолго думая, туманно ответил:

— Это я.

— Кто это «я»? — раздраженно спросила женшина. — Наши все дома.

«Приятный голос», — подумал Гром и, нажав «сброс», набрал следующую комбинацию.

— Это я, — повторил он, нагнувшись к микрофону.

Домофон тирлинькнул, и пьяный мужской голос заорал:

— Витёк, блин, тебя только за смертью посылать.

Серая металлическая дверь, щелкнув, открылась.

В подъезде от Алексея снова начало попахивать дерьмом. Хотя незадолго перед этим он долго мылся в бане, потом в ближайшем магазине полностью переоделся, запах нечистот настойчиво преследовал его. Гром достал из сумки французский дезодорант, купленный там же, в магазине, и щедро окатил себя душистой волной с ног до головы. В воздухе разлился сладкий запах гниющей плоти. И хотя Алексей знал, что это его обоняние играет с ним в нехорошие игры, тошнота подступила к самому горлу и все поплыло в глазах.

Болезнь пожирала Грома. Выжигала его изнутри сухим, смертным жаром. Забавлялась с его чувствами и разумом, кутая реальность в тонкую паутину галлюцинаций. И хотя дьявольские американские таблетки наполняли мышцы мощью, они же и убивали Алексея, высасывая из его ослабевшего организма последние жизненные Силы.

Мысли текли масляно-плавно, ускользали. Гром чувствовал, что там, в подвале, он допустил ошибку, убив одного из искавших его в вонючей тьме и выбросив под бандитские пули другого. Может быть, это ему они несли сумку, набитую деньгами, лекарствами и оружием? Но Али уехал из города по его приказу. Рулев? Его люди?

В кармане сумки Гром нашел плоскую коробочку мобильника. Повертел ее в руках и сунул обратно, решив отложить решение этой загадки на потом.

Из подвала он ушел, услышав первые выстрелы. Побежал прочь от них, поскальзываясь на жидком, прихватив драгоценную сумку, набивая шишки о невидимые в темноте выступы и углы.

Не торопясь вышел из подвальной двери. Постоял, помаргивая, пока глаза не привыкли к казавшемуся ослепительно ярким хмурому зимнему дню, и пошел спокойно себе по улице, смердя каждой клеткой своего тела, каждой ниткой своей одежды так, что редкие прохожие шарахались от него.

И пришёл к подъезду Глеба Федоровича Тихомирова, который как раз сегодня должен был умереть.

Снова подступила тошнота и зарябило в глазах. Гром проглотил последнюю таблетку стимулятора, уже третью за этот день. Ему вдруг стало страшно. Он подумал, что перепутал число, что никакое не двенадцатое сегодня, что проспал он, как вонючая спящая красавица, целую вечность в подвале.

— Какое сегодня число, мать? — спросил он у старушки уборщицы, шаркающей шваброй по. ступенькам лестницы.

— Пошёл отсюдова, алкаш проклятый! — закричала бабка, замахиваясь шваброй. — Ходют тут, ссут по углам… — осеклась на полуслове, посмотрела на Грома внимательнее. — Да ты не болен ли, часом?

— Какое сегодня число? — хрипло по вторил он.

— Двенадцатое, кажись, — неуверенно молвила бабка, участливо глядя на Грома. — В больницу тебе бы надо…

Алексей кивнул и вошел в открывшуюся кабину лифта.

За металлической дверью квартиры Глеба Федоровича, обитой натуральной кожей, царила тишина.

Закрыв своим телом от любопытного «глазка» двери напротив, Гром вставил в замок универсальную отмычку. Солидно щелкнув, открылся замок. Алексей скользнул в просторную прихожую и, доставая из сумки пистолет, не повышая голоса, сказал:

— Добрый вечер, Глеб Федорович. Я за вами.

Из гостиной в прихожую, не торопясь, вышел карапуз, лет четырех, маленькая копия Тихомирова, и сосредоточенно уставился на Грома, сунув в рот большой палец левой руки. Правой он тащил за ухо большого черно-белого плюшевого мишку-панду.

Гром предполагал, что Тихомиров либо затаится где-нибудь вне дома, либо будет ждать его в квартире с охраной.

— Где твой папа, малыш? — растерянно спросил Алексей. Рука его, держащая пистолет, опустилась. Малыш, помедлив, вынул палец изо рта и протянул ручонку к пистолету:

— Дай!

— Это не игрушка, — строго сказал Гром и отлетел в угол прихожей. Боли он не почувствовал, только сильный удар в плечо. Левая рука его сразу же онемела, налилась свинцовой тяжестью. А правая, сжимавшая оружие, змеей метнулась на звук выстрела.

В проеме кухонной двери стояла маленькая и очень красивая женщина, почти девочка. Уронив еще дымящийся пистолет, она закрыла рот обеими руками, точно сдерживая рвущийся наружу крик, и расширенными от ужаса глазами смотрела на Грома. Ноготки на ее детских пальцах были кроваво-красными.

После выстрела тишина оглушила Алексея. Замерла женщина-девочка, закрыв рот руками. На фоне большого окна, в которое заглядывали сумерки, очертания ее узкобедрой фигурки с недетской высокой грудью казались изящным изваянием.

Замер Гром, лежа на полу, направив на нее «ствол», сосредоточив всю волю на сведенном судорогой указательном пальце, не позволяя ему согнуться, нажать на податливый спусковой крючок.

Замер малыш, недоуменно переводя взгляд с матери на Грома и обратно. Потом запоздало испугался и громко заревел. Его плач нарушил жуткую тишину.

Послышались крики на лестничной площадке. Залился трелью звонок, судорожно запрыгала вверх-вниз тяжёлая медная ручка входной двери.

Гром встал, отряхнулся, не обращая внимания на тяжело набухший кровью рукав куртки.

— Извините… — сказал он застывшей жене Тихомирова. — И ты извини, брат, — неуклюже кивнул он заходящемуся в плаче малышу. Затем, подойдя к двери, в которую кто-то продолжал ломиться, открыл замок и изо всей силы ударил по ней ногой. Дверь распахнулась, снеся стоящих за ней. Послышались крики. Алексей спокойно вышел на лестничную клетку, помахивая пистолетом, краем глаза ловя жмущиеся по стенам фигуры и их бледные лица.

Какой-то безумец, нелепо растопырив в стороны руки, преградил ему дорогу к лестнице. Пригнувшись, Гром прыгнул вперёд, ударив того здоровым плечом в солнечное сплетение, и помчался вниз по пустым лестничным клеткам мимо слепых «глазков» железных дверей, благодаря бога за трусость и равнодушие съежившихся за этими дверьми жильцов.