Хеннер подумал о своей матери. Иногда она терроризировала его своей требовательностью, упреками, своим нытьем и придирками, своими точно рассчитанными обидными замечаниями. Она больше не участвовала в игре, в которой ты стараешься быть любезным с ближними, чтобы и они тоже были с тобой любезны. Для нее эта игра уже не стоила свеч. Какой смысл сегодня быть любезной, чтобы завтра ей ответили такой же любезностью, если до завтра она, возможно, не доживет? Может быть, то же самое происходит и с настоящими террористами? Может быть, они перестали играть по правилам из-за того, что соблюдение правил не приносит им никакой пользы? Потому что те из них, кто беден, не имеют шансов на успех, а те, кто богат, поняли все притворство, лживость и пустоту этой игры? Он спросил Маргарету.

— Женщинам это знакомо. Они играют по правилам и ничего от этого не выигрывают, потому что это — мужская игра, а они женщины. Поэтому некоторые говорят себе, что раз так, то они не обязаны соблюдать правила. Другие надеются, что если они будут особенно скрупулезно соблюдать правила, то когда-нибудь все же дождутся того, что им позволят участвовать в игре на равных правах с мужчинами.

— А ты?

— Я? Я постаралась найти себе уголок, где смогу играть одна. Но я могу понять женщин, которые чувствуют, что не обязаны соблюдать правила. Я могу понять, почему среди террористов было так много женщин.

— А ты бы могла…

— То есть если бы у меня не было собственного уголка? — Она засмеялась и взяла его за руку. — Тогда бы я подыскала себе другой.

Она пожала его руку и взглядом показала, чтобы он обратил внимание на Йорга. Йорг сидел напротив. После своего непродолжительного выступления он не проронил больше ни слова, но также ничего не ел и не пил, а только отрешенно смотрел перед собой невидящим взглядом. У него был вид человека, который сделал то, что надо было сделать, и надеется, что оно возымеет свое действие, пускай и не сразу. По его лицу было видно, что душа у него спокойна, хотя ему и приходится нелегко. Судя по его выражению, он не был счастлив, но был доволен собой. Это так же не вязалось с настроением собравшихся, как его речь с требованиями времени, и Маргарету впервые охватила жалость к нему. Йорг был целиком и полностью в плену своих ощущений и представлений. Он носил с собой свою тюремную камеру — и, по-видимому, уже давно, задолго до того, как его посадили, и сейчас невозможно было представить, как он из нее выберется. Маргарета разрезала булочку, сделала два бутерброда — один с ветчиной, другой с сыром — и положила перед ним на тарелку.

— Кушай, Йорг!

Его отрешенный взгляд вернулся к действительности, и они встретились глазами. Он улыбнулся:

— Спасибо!

— Твой кофе совсем остыл. Дай я принесу тебе другой.

— Нет-нет! Холодный кофе полезней для цвета лица, разве ты не знала? В тюрьме кофе часто бывал холодным.

— Но сейчас ведь ты не в тюрьме. А цвет лица у тебя и без того хорош.

Он снова улыбнулся ей, так успокоенно, благодарно, доверчиво, словно в ответ на заботу и ласку:

— Ну, тогда давай. Спасибо тебе!

Маргарета встала, взяла его чашку, вылила ее содержимое на кухне в мойку и стала ждать, когда вода нагреется и кофе процедится через фильтр. Она слышала доносившиеся из-за стола смешанные звуки переговаривающихся, смеющихся голосов. Иногда до нее долетало какое-нибудь громко сказанное слово: «садовый участок, революционный кульбит, пирог со сливами, заявление для прессы», и, слушая, она гадала, о чем они говорят. Она с удовольствием думала о тишине, которая настанет после того, как разъедутся гости. Интересно, когда уедет Хеннер — в числе первых или одним из последних, оставшись до вечера? Они ни о чем не уславливались: ни о встрече здесь, за городом, ни о том, чтобы повидаться в Берлине. Одну ночь они провели в объятиях друг друга, лежали спиной к спине, прислушиваясь к дыханию друг друга. Они очень сблизились, но почти ни о чем друг друга не спросили. Их связывало так мало и так много, что Маргарета могла представлять себе все что угодно. Она была совершенно спокойна.

Когда она принесла Йоргу кофе, тот уже был занят другими мыслями.

— Слишком много чести! — сказал он Ульриху, отвергая его предложение.

Но Ульрих настаивал, что нужно принести работающий от батареек радиоприемник Кристианы и через пять минут послушать речь федерального президента.

— Что ж вы, забыли, как мы на Новый год всегда включали «Dinner for Опе»,^[82] а потом смотрели выступление федерального президента? Вот уж была потеха!

Андреас его поддержал:

— Тебе же зададут потом вопрос по поводу его речи. Так что лучше будет тебе с ней ознакомиться.

Радио принесли и включили. Во вступительных словах диктор пояснил, что, давая в этом году согласие на выступление с соборной речью, президент решил заранее не объявлять тему. Он сказал, что выберет для своей речи тему, которая больше всего будет волновать людей на момент выступления. В настоящее время из сообщения газеты «Зюддойче цайтунг» страна узнала о том, что в пятницу президент помиловал одного террориста, а террорист в ответ на это выступил с объявлением войны. Как стало известно, в последние месяцы президент интенсивно занимался вопросом о помиловании террористов, поэтому не будет ничего странного в том, если и в своей речи он обратится к этой теме. Во всяком случае, оставив открытой тему предстоящего выступления, президент или его советники по связям с общественностью сделали блестящий ход: все с нетерпением ждут выступления президента, и в Берлинском соборе нет ни одного свободного места.

Йорг в изумлении воззрился на Марко:

— Ты опубликовал заявление? То, которое ты мне показывал вчера и над которым я собирался подумать?

— Да. Я заручился юридической экспертизой. Оно не может тебе повредить. Революция не может принимать то или иное решение в зависимости от того, отвечает ли оно твоим настроениям или эстетическим требованиям и нравится ли оно твоей сестре. Так что не отрекайся от него! В противном случае ты сделаешь себя посмешищем. — С этими словами Марко полусерьезно-полушутливо поднял вверх сжатый кулак. — В этом заявлении содержится только то, что ты высказал здесь сегодня утром.

Йорг устало кивнул. Может быть, подумал он, Марко и прав, и заявление составлено правильно, и, исходя из того, что он сказал утром, его необходимо опубликовать. Но даже правильные и необходимые вещи иногда производят ошеломительное впечатление. С тех пор как он вышел из тюрьмы, с ним все время происходит что-то ошеломляющее.

Диктор включил окончание заключительного хорала, за которым последовали приветственные слова епископа, обращенные к президенту. Затем началось выступление президента.

Он говорил о терроризме семидесятых-девяностых годов, о преступниках и их жертвах, о вызове и достойном ответе свободного правового государства, о том, что долг государства — уважать и защищать человеческое достоинство. Этот долг заставляет государство давать силовой ответ тем, кто предпринимает насильственные действия против него и его граждан. Но благодаря этому долгу государство чувствует в себе достаточно сил, чтобы соблюдать должную меру в деле защиты порядка и прекращать борьбу после того, как непосредственная угроза уже миновала. Конечной целью всегда остается умиротворение и примирение. Еще трое террористов сидят в тюрьмах. Всех троих он помиловал.^[83] Это должно послужить знаком, что с терроризмом покончено и в обществе нет больше тех противоречий и противостояний, которые привели к его появлению. Сейчас перед нами встали новые угрозы, тоже террористического толка, которые мы хотим встретить в условиях примирения и согласия.

«Я рассмотрел дело каждого в отдельности и (как уже сообщалось в прессе) с каждым встретился лично. Все трое покончили со своим прошлым. Покончить с прошлым, когда твоя жизнь состоит только из этого прошлого и лет, проведенных в тюрьме, задача непростая, и этим троим тоже оказалось нелегко с нею справиться. Вчера один из них опубликовал заявление, о котором мы узнали сегодня. Я вижу в нем попытку покончить с прошлым, сохранив его все же как часть своей биографии. Я сожалею о том, что это заявление сделано. Но я понимаю, почему человек, у которого остается мало времени для того, чтобы обрести новый смысл жизни, предпринимает этот отчаянный, неоднозначный шаг, поскольку знаю, как он недавно разрывался между желанием просить о помиловании и стремлением выразить гордый протест».