Они идут в большую залу, где за длинными белыми столами сидят и кушают проезжие. Выпив чаю с хлебом, они опять вы ходить на платформу, и тут только Мурочка соображает, что такое это новое: ведь воздух здесь какой свежий, дивный! Она дышит пол ной грудью, и глаза у неё блестят.

Она идет за дядей к концу платформы, где стоит их поезд, и смотрит на необозримую, плоскую равнину, смотрит на огромный купол неба над собою, по которому тянутся косматые тучи, на просветы лазури, на дальний лес…

— Господи! какой простор, какая благодать!

Звонок загоняет их в вагон.

— Ну, теперь немного осталось, — говорить радостно дядя, снимает фуражку и поглаживает свои седеющие волосы. — Слава Богу! нынче вечером будем дома.

Мурочка смотрит на него с ожиданием. Он сегодня в хорошем расположении духа, и она уже немного привыкла к нему, не так смущена, как вчера.

И он рассказывает:

— Дома, я думаю, все уже съехались. Конечно, малыши Катя и Ванюша — те всегда дома. Но Женя тоже должна была приехать на этих днях из гимназии.

Мурочка не решается спросить, каких лет эта Женя, но ей приятно узнать, что есть такая Женя и, значит, будет с кем подружиться.

— И Роман уже дома, вероятно, — продолжает Григорий Степанович, и по его тону Мурочка догадывается, что Роман — гордость отца. — Со всеми познакомишься, — говорит Григорий Степанович, добродушно улыбаясь. — Я думаю, ждут нас как! В деревне, знаешь, каждый новый человек — событие. И на тебя все накинутся, увидишь.

Мурочка краснеет и улыбается. Дядя смотрит на нее и говорит:

— Удивительно, как ты похожа на свою мать.

— Я не думала… — бормочет смущенно она.

— Те же глаза, та же улыбка, — говорить он.

От этого замечания Мурочка вдруг чувствует себя с дядей хорошо и свободно и смеется от радости.

— Когда приедем? — спрашивает она.

— К шести часам будем дома. На станцию выслан тарантас, дорога еще не в конец испортилась, живо доедем.

Вот, наконец, и станция, — маленький деревянный дом с резными украшениями. Только они одни и выходят здесь. На платформе пусто. Слышно, как за станцией побрякивают бубенчики. Мужик в чекмене выносит из вагона вещи, а Григорий Степанович оживленно говорить ему:

— Вещи барышни захвати, они наверху, на полке… Ведь это наш кучер, Евстигней.

Евстигней улыбается и смотрит на Мурочку из-под своих; косматых, нависших бровей.

Поезд умчался. На станции тихо, кругом — тишина… Они выходят на крыльцо. Тут стоит тройка, лошади звенят бубенцами, потряхивая головой. Евстигней увязывает вещи с помощью паренька, и вот уже тройка караковых лошадок мчит их по твердой, промерз шей дороге, и Мурочку с непривычки ужасно толкает и подбрасывает во все стороны. Дядя замечает, что ей плохо. Евстигней останавливает лошадей, из ремня вынимают подушки и обкладывают ими тощую городскую барышню.

— Эй, вы, голубчики!

Зато воздух-то какой! Солнце то выглянет, то спрячется за тучу. Шумит серый надувшийся ручей, и ветер гуляет по открытому полю. Мурочка улыбается, но вся закоченела, и нос у неё стал синий.

— Ты не замерзла?

— Ничего.

Ей ужасно совестно признаться, но дядя догадывается развернуть плед и укутывает ее с головы до ног.

Холодно в поле. Снег уже почти сошел, дорога подмерзла; только в лесу, вдоль которого они едут, еще виден посеревший, раскисший снежок.

Потом переправа через реку, вздувшуюся от половодья, страшную и быструю; Мурочка зажмурила глаза и боится взглянуть, голова кружится, — кажется, что вода уносит их. Но вот они уже на другом берегу, и лошадки пустились во весь дух, чтобы согреться.

Опять поля, деревеньки, леса и поля…

Четыре часа езды по промерзлой дороге дают-таки знать о себе. У Мурочки с непривычки уже болела голова от железнодорожного стука и тряски; теперь, несмотря на по душки, ее всю растрясло и разбило, она точно отупела вся и даже перестала смотреть по сторонам. Она съежилась и застыла под своим пледом.

А между тем небо совсем прояснилось, солнце медленно закатилось; загорелась заря, и над голыми вершинами леса справа выплыл круглый белый месяц.

Мурочка и не заметила, как, проехав лес, они очутились в селе, миновали церковь и за вернули влево. Какие-то строения мелькнули с той и с другой стороны, какой-то паренек в красной рубахе отворил ворота во двор, — и тарантас подкатил к крыльцу низенького, с маленьким мезонином, дома, точно гриб, вросшего в землю.

Позади дома виднелись голые деревья сада, а над ними как раз остановился, полный месяц, уже серебристый, яркий, на розовом фоне зари.

Из дому выбежала пожилая женщина в кацавейке и помогла Мурочке выйти из тарантаса. Она едва держалась на озябших, онемевших от толчков ногах.

И вот дядя уже ведет ее на крылечко и говорить:

— Добро пожаловать! Они входят в переднюю, где ждет их вся семья. Белокурая молодая девушка и высокий студент бросаются к отцу, здороваются. Надежда Ивановна обнимает Мурочку и восклицает:

— Да ты ее совсем заморозил! Двое маленьких ребят смотрят во все глаза на Мурочку, и вдруг мальчик бросается на студента, который стоит, заложив руки в карманы, и хохочет.

— Зачем обманул?! — кричит мальчуган и лезет драться.

— Что такое? — спрашивает отец, заранее готовый смеяться шутке сына.

— Первое апреля! — смеется молодая девушка (это и есть Женя).

— Да что, скажите?

— Он нам говорил, — что она египтянка черная, совсем черная, как арап, — жалуется Ваня, глядя с упреком на белое лицо Мурочки.

— Как же не египтянка, ведь ты — Мария египетская? — говорит Роман.

— Да.

— Видишь? разве я обманывал?

— Так ведь сегодня твои именины? — восклицает Надежда Ивановна.

Мурочка, краснея, говорит:

— Именины и день рожденья, все вместе.

Женя уводить Мурочку наверх. В доме так просто и по-деревенски уютно. По узкой лесенке они поднимаются в мезонин и входят в небольшую комнатку, где Женя уже все приготовила для своей двоюродной сестры.

Мурочка отогрелась, отдохнула и немножко пришла в себя.

Дверь комнаты заперта на крючок. Обе сестры укладываются спать. Старомодная лампа под зеленым колпаком стоит на столе у окна и освещает комнату: белые с цветочками обои, две железные кровати, простые стулья и стол, очевидно, работы деревенского столяра, полку с книгами и крошечный туалетный стол в белой кисейной юбочке, с зеркалом.

Мурочка, полураздетая, в нижней коротенькой юбке, нагнулась над своей корзиной и вынимает оттуда белье. Её темная коса свесилась на бок до земли, щеки пылают, обожженные резким воздухом. Женя расчесывает свои длинные белокурые волосы и заплетает их в косу.

Надежда Ивановна хотела тебя поместить внизу в столовой, а я придумала здесь. Тут уже все прибрали к праздникам, и вообще приятнее иметь свой угол. Хотя тесновато, пожалуй.

— Конечно, здесь лучше! — восклицает Мурочка. — Мы точно в тереме здесь, право.

— Ты знаешь, Надежда Ивановна жила у нас раньше учительницей, а потом папа женился на ней. Мы все зовем ее мамой. Я ужас но ее люблю. Она такая сердечная и отзывчивая. А главное — всегда во всем ищет справедливости. Я вообще думаю, что самое главное. — чтоб у человека была чуткая совесть… А ты?

— Да, да, — спешит поддержать ее Мурочка, — Я всегда так думала и спорила, только не умела так ясно сказать.

— Когда тетя Варя так воевала с нею…

Мурочка вскакивает.

— Как и у вас была тетя Варя?!

— Ну да, она самая… Когда папа женился, она так рассердилась, что уехала.

— И потом жила у нас!.. вот как оно было!

В памяти её вдруг воскресают далекие, туманные дни раннего детства, когда она вся как бы съежилась и застыла под холодным владычеством тети Вари.

— Чего, чего только не было, — продолжает Женя, которой ужасно хочется рассказать все про себя. Разве можно их сравнить! Тетя Варя — деспот, ей дела нет до людей, она все по-своему хочет повернуть, а себя считает непогрешимой.