— Я ничего не имею против неё, — говорила она. — Даже сознаюсь, что мы ужасно оскорбляли ее в прошлом году. Но мне вот что не нравилось: отчего она к вам так благоволила? Все должны быть на равных условиях, понимаешь? Что это за любимчики.

Мурочка защищала Тею, однако в душе у неё было неспокойно: она уже не так любила ее. Ей ужасно нравилась Аглая Дмитриевна, и она сознавала, что охладевает к Доротее Васильевне. Мурочка терзалась своей изменой и старалась быть как можно внимательнее к Тее, а все-таки забывала ее при виде Аглаи Дмитриевны и только думала о том, чтобы угодить своему новому кумиру.

Аглая Дмитриевна была высокая, стройная брюнетка, лицо её было одушевлено умом и энергией. Её большие черные глаза смотрели открыто и смело, и только губы её придавали лицу мягкость и доброту. Когда она смеялась, открывались крепкие и ровные зубы, а на щеках появлялись ямочки. Но смех замолкал, улыбка исчезала, и большие глаза смотрели опять строго и даже сурово.

Все в ней казалось Мурочке восхитительным, и она даже пробовала придать своим глазам такой же строгий взгляд, и в почерке подражала Аглае Дмитриевне, и точно так же пробовала надевать шапочку перед зеркалом.

Аглая Дмитриевна была и ласкова и строга. Она с первого же урока объявила, что если заниматься, так заниматься, и к удивлению всего класса рассказала про себя, какая она сама была глупая, и как ленилась в гимназии, и как по том по ночам сидела, чтоб догнать упущенное.

Потом она рассказала, о чем будет речь на её уроках до самой весны, и спросила, нравится ли классу заниматься по такой программе.

Все, конечно, поспешили заявить, что одобряют программу. Приятно было прикинуть в уме все эти неизвестные еще вещи, как будто показана была дорога по необозримому полю, которое нужно перейти до весны.

Потом Аглая Дмитриевна, без долгих разговоров, послала Мурочку к Лаврентию за корзиною её вещей. Лаврентий принес корзину, из неё были вынуты банка из-под варенья, стеклянная трубочка в аршин длины и кусочек красноватой резиновой трубочки.

Пока тридцать пар молодых глаз смотрели на все это, Аглая Дмитриевна выдула еще особенную лампочку, рассказала, что она стоит четвертак, зажгла ее и стала нагревать на пламени стеклянную трубочку и гнуть ее коленцем.

С задних скамеек все повскакали и со брались у кафедры. Но Аглая Дмитриевна сейчас же распорядилась, чтобы все стали так, чтоб не заслонять друг от друга кафедру, и на глазах у класса сделала довольно сложный прибор.

Посредством прибора был получен газ углекислота, и каждая ученица в классе сама должна была убедиться в свойствах этого газа.

Но что было еще удивительнее и веселее, — после урока Аглая Дмитриевна вынула из корзины вторую банку, вынула воронку, и все это, передала классу. Она пригласила учениц составить из всего этого новый прибор к следующему уроку, подобный тому, какой они сейчас видели.

Валентина вызвалась хранить вещи, также спиртовую лампочку и баночку замазки.

Составлять прибор захотел весь класс, и надо сказать, что он был приготовлен совершенно правильно.

За первыми опытами следовали другие, и постоянно третий класс учился приготовлять при боры и обращаться с лампочкой, со стеклянными трубками и подпилками. Потом пошли опыты над прорастанием семян, и в общежитии появились баночки с посеянным горохом, кукурузой и коноплею, и каждая ученица записывала свои наблюдения в тетрадку.

Класс был сильно заинтересован такими занятиями, и Аглая Дмитриевна объявила ученицам, что довольна ими и соглашается быть у них классной наставницей.

Неделя проходила за неделею.

Валентина стряхнула с себя грусть, повеселела.

Причиною такой перемены было то, что приехала и опять пела в опере Онегина, идол Валентины. У неё уже лежал в кармане новый портрет Онегиной в роли Миньоны, а в голове бродили мысли одна другой соблазнительнее.

Вскоре одна из них осуществилась.

Было куплено шелковое полотенце, Люся засела за работу — нарисовала узор в древнерусском вкусе, а Мурочка и Наташа покорно взяли по иголке и вышивали сразу оба конца яркими шелками и золотом. Валентина только похаживала и торопила работу.

— Что же ты сама?

— Ты хочешь, чтоб я напортила? Ну, не разговаривай, шей поскорее.

И её слушались и шили.

В две недели полотенце было готово.

Им восхищались, спрашивали, кому достанется такая роскошная работа. Приставали к Валентине, а она отвечала кратко:

— Подарок.

Даже Иван Иваныч одобрил сочетание красок и узор. Когда все достаточно налюбовались полотенцем, оно исчезло, запертое в сундучке у Валентины, а потом о нем позабыли.

А Валентина ходила задумчивая, озабоченная.

Миньона стояла на её столике возле кровати, вся в цветах, и улыбалась ей своим прелестным лицом.

Наконец родители Валентины приехали, как всегда, в город, стали брать дочь к себе и в оперу, и Валентина повеселела.

Однажды — дело было уже позднею осенью — Валентина вернулась в общежитие в девятом часу вечера, возбужденная, но молчаливая. Она бродила одна в пустой спальне, пока другие сидели еще за чаем в столовой, и напевала про себя какую-то песенку. Тея позвала ее пить чай, она подошла к двери и кратко сказала:

— Я уже пила.

Но когда все улеглись, когда все успокоилось, — что тогда рассказала Валентина!

Комар, Люся и Мурочка сидели у неё на постели, завернувшись в одеяла, и слушали, и ахали, и завидовали.

Но прежде всего Валентина взяла клятву, что они никому никогда не откроют её тайны. И они поклялись.

Онегина сидела в своем голубом атласном кабинете, когда вошла горничная и доложила, что та барышня, которая принесла на днях пакет и убежала, опять пришла и просить позволения войти.

Онегина удивленно приподняла свои красивые брови, закрыла книжку и проговорила:

— Пусть войдет.

Перед нею стояла девочка-подросток в черном платье и черном переднике, в черных чулках и башмаках, в черной шляпе.

— Что вам угодно? — спросила Онегина, движением руки указывая ей низкое голубое кресло.

Валентина смущенно села, и подняла глаза, и увидела свое великолепное полотенце на спинке голубого дивана.

Она застенчиво улыбнулась и сказала:

— Оно вам понравилось?

— Так это ваша работа?

— Моя… то-есть все равно, что моя. Я хотела познакомиться… сказать вам… я всегда, всегда восхищаюсь… и третьего дня я видела вас в опере. Она смотрела на певицу глазами, в которых выражалось безграничное обожание.

— Вы любите пение?

— Ах, как же не любить! А вы… вы…

Онегина улыбнулась и, взяв со стола коробку шоколадных конфет, протянула ее Валентине.

— Возьмите, пожалуйста… не знаю вашего имени.

— Я Валентина Величко. Мой отец помещик украинский… Когда папа и мама приезжают, они всегда берут меня в оперу… Я все слышала, почти все… Мне кажется, нельзя петь лучше, чем вы… когда вы поете, — все, все за бываешь… У меня есть ваша карточка, Миньона. Целый день на вас смотрю.

Онегина с любопытством смотрела на раскрасневшуюся девочку.

— Спасибо моя хорошая. А я и не знала, что у меня есть такая поклонница… Если хотите, могу вам подарить еще какой-нибудь портрет.

— Ах, пожалуйста!

Онегина встала и пошла к резной этажерке, заставленной безделушками. Валентина, вся пунцовая от волнения, сняла шляпу и стала рассматривать комнату. Везде были живые цветы, — розы, белая сирень, нарциссы, от них так хорошо пахло. Потом был на стене серебряный венок, перевитый голубой лентою, с надписью; на столах лежали альбомы.

Громкий звонок заставил ее вздрогнуть. Она побледнела.

— Я уйду, — прошептала она испуганно. Онегина удержала ее за руку и сказала:

— Не бойтесь. Это, должно-быть, мои детки. Пойдемте их встречать.

Через залу и богатую столовую они вышли в прихожую. Там они застали старушку-нянюшку и двух детей, которые были одеты одинаково в белые шубки и белые шапочки. Увидев мать, они побежали к ней и вцепились в её платье. Прекрасное лицо Онегиной озари лось счастливой улыбкой, она нагнулась к своим малышам и поцеловала их в румяные щечки.