Был успех. Демка ходил именинником, Лёника позвали к руководителю редакции — знакомиться. «Сын Песоцкого… того самого…» — слышалось за спиной.

Он жил теперь, как в наркотическом тумане; он делал к новой пятнице сюжеты для культовой программы, которую смотрела вся страна. Его пошатывало от счастья и усталости, он научился небрежно разговаривать на птичьем телевизионном языке. Шел второй месяц свободного полета, а сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, когда, миновав милиционера, он углублялся в останкинские катакомбы, все еще не уверенный, что найдет путь назад…

А назад дороги уже не было. Тема «диссера» безнадежно пылилась — однажды он честно просидел над ней целый вечер, но голова в ту сторону уже не хотела совсем. «La Nouvelle Vague» — написала рука на полях главы о квантовых переходах, и Песоцкий понял: надо сваливать.

Он оттягивал разговор с отцом, он вообще страшно робел его. Отец был — больше него, что ли... До конца отцовой жизни и потом Песоцкий-младший чувствовал эту разницу в объемах как некий физический показатель. Как будто это можно было измерить в каких-то неведомых фарадах… Но тогда все получилось буднично. Ты уже все решил, сказал академик и чуть дернул плечом.

Отец расстроился, но по всему видно было: давно ждал этого разговора.

Компанию «Новая волна» они с Демкой зарегистрировали уже в вольном девяносто втором, — к тому времени только у самого ленивого не было юрлица и визитки. По дикому пореформенному полю табунами бродили главы компаний и президенты ассоциаций...

Песоцкий уже вовсю маячил в кадре. Он брел по прогретому августом Лидо — досужий, ниоткуда взявшийся путешественник, с пылью ржавчины от железного занавеса на подошвах.

— Это «Гранд-отеле де Бен», тот самый, из великой «Смерти в Венеции» Лукино Висконти. Но сегодня здесь никто не умрет от одиночества: сегодня тут — прием в честь лауреатов сорок девятого Венецианского фестиваля…

В Москве его давно узнавали на улицах, улыбались, как знакомому.

В это время рядом и возникла Зуева. Ее привел директорствовать Демка, и Песоцкий оценил креатуру мгновенно. Съемки у Каннской лестницы? — вот координаты оргкомитета, вот расписание мероприятий, вот расценки на эксклюзивы. Интервью с Годаром? Через час — лист с телефонами-факсами агента, проект письма на французском. Договоры, билеты, гостиницы… Она освободила его голову. Ладненькая такая, собранная, без особых примет, что очень важно для исполнительного директора, хе-хе…

До постели у них дошло месяца через три и как-то само собой. Они проводили рядом по двенадцать часов в день, а в командировках круглые сутки — ну, и трахнулось как-то по случаю, нечувствительным образом.

Это из Гоголя, вспомнил Песоцкий, потягивая банановый коктейль в теньке под пальмой. Нечувствительным образом. Да-да, точно. Гоголя он читал когда-то… юноша бледный.

Главным женским достоинством Зуевой была безотказность. Песоцкий знал, что это — в любой момент. В постели она была подчеркнуто послушна, с легким налетом иронии: да, господин… на животик, господин? Точная в сексе, как в работе. Кстати, на работе произошедшее никак не отразилось, и это Песоцкий тоже оценил.

Наутро Зуева была буднично ровна и исполнительна — никаких женских обидок, никакой утомительной романтики... Это ему тоже понравилось. Так было проще, а он любил, когда проще.

Когда началась резка страны, без наркоза, на куски собственности, когда вдоль меридианов сдохшей империи покатилось большое варварское колесо, именно Зуева решила вопрос с «крышей».

Как вышла, через кого — Песоцкий и думать не хотел, но «крыша» завелась у них такая, что рухнуть могла только вместе со Спасской башней. И посреди боевых действий, охвативших очумевшую родину, Песоцкий продолжал в охотку оглаживать мировой кинематограф.

Откатывали они наверх все больше, но все больше у них и оставалось: телеканал был государственный, а «крыша», собственно, государством и была — отчего ж не помочь классово близкому частнику правильной сметой?

Классово близким, правда, стать пришлось…

В общем, началась помаленьку какая-то другая жизнь.

А с Зуевой они съехались в девяносто пятом, ближе к «голосованию сердцем». В обоих случаях сердце было особенно ни при чем, но вариантов уже не оставалось.

В полотенце на трусы Песоцкий добрел до берега — и, попросту уронив его на песок, вошел в воду. Перевернулся на спину, лег, запрокинув голову. О-о-о, вот так, да. И никакой Леры не нужно. С коротким смешком он втянул в себя воды, отфыркался и снова лег на мелководье.

Дожить до вечера. Не спеша эдак, гусеничкой. Супчика поесть, доспать в холодке, съездить на такси в городок, глянуть на туземную жизнь, — а там, глядишь, и закат. Прогуляться в прохладных сумерках по берегу, к дальним лодкам и ресторану на песке, к какой-нибудь филе-барракуде с печеным картофелем и белым вином, а вернешься в бунгало — там уже чемодан, родимый, коричневый, с оранжевой заплаткой на боку, чтобы было виднее на ленте…

Один звонок, и утром — Лера!

А пока нет Леры, взять ноутбук — и в тенек, в плетеное кресло на веранде. Там до черта работы было, в ноутбуке, лишь бы не сперли по дороге.

Строгал Песоцкий новое кино: лучшие умельцы страны уже долбили сюжетные линии… Блокбастер, разумеется, — меньше не имело смысла! Без особенных висконти, про Крымскую войну.

Что про Крымскую, сам Песоцкий и выдумал — и чуял тут запах настоящего успеха… Сюжет заваривался крепкий: с кровью-любовью, с адмиралом Нахимовым, с поручиком Толстым и городом русской славы Севастополем… Кризис не кризис, а чтобы англичан с хохлами разом поиметь, бабла из Кремля отвалят по-всякому!

Крымский сюжет будил в Песоцком злобный стахановский задор: на кинополяну в последние годы набежало всякой шелупони, давно пора было всем напомнить, кто в доме хозяин!

Оставалось подтянуть там, в сюжете, один узел: главному герою, офицеру славных российских спецслужб, следовало красиво исчезнуть из-под носа у английской разведки... Красиво — пока что не получалось.

Лежа на мелководье, Песоцкий попытался направить мозги в эту сторону, но мозги шевелились вяло и неуправляемо, и мысли расползались самым подлым и раздражительным образом… Вот, например, Зуева. Как случилось, что его женой стала эта небольшая рептилия? Главное, теперь и наружу не выберешься… Говорят, есть такие яды, от которых никакого следа. Просто — раз, и все.

Песоцкий ясно представил себе Донское кладбище, ясный осенний день, похороны премиум-класса, вдову, идущую за медленным катафалком…

Как вдову?

Он открыл глаза. Куском рекламного плаката над ним голубело небо с полоской пальмовой рощи по краю зрачка.

А ведь она может, подумал Песоцкий. Как-то больно быстро нашла тогда Зуева этих добрых молодцев со щитами-мечами в оловянных глазах и перстнями на бывалых пальцах, — в тот полуобморочный год, когда Спасская башня перестала котироваться и к ним пришли «перебивать крышу» чечены.

Без кровушки в тот год все-таки не обошлось. Артхаус не артхаус, а долг масскульту отдай! Да и давно в прошлом был этот «хаус», чего там…

В середине девяностых, в ту пору еще совсем не лихих, а просто очень веселых, Песоцкий вовсю гулял по буфету. Быстро взлетевший на верхние останкинские этажи, орлиным взором окидывал он страну и задачи, стоящие перед страной!

Никакой «Новой волны» к тому времени уже не было. То есть была, конечно, но эдак с краешку — небольшим ромбиком в схеме работы центрового, всем на зависть, продюсерского центра «Леонардо». Грех было не воспользоваться именем, поклон папе. Логотип забацали наглейший: человек с расставленными руками, вписанный в круг и квадрат, — и скажите еще спасибо, что без портретного сходства!

Друг Демка Гречишин с появлением «Леонардо» стух, надулся, начал разговаривать по останкинским курилкам обиженные разговоры, а потом запил и сорвал проект, который Песоцкий и дал-то ему по старой дружбе... Песоцкий попробовал поговорить с Демкой по-взрослому, но вышла одна досада: тот разволновался и наплел таких обидных глупостей, что их развело насовсем.