Послезавтра он всем все покажет, а пока — так.
В Москву, в Москву!
Телефон, подрагивая на постели, снова забился в сладких конвульсиях.
Эпилог
Седоватый длинный господин коротко хмыкнул и откинулся на спинку старого клеенчатого дивана. Потом положил последнюю страницу вниз лицом, на рассыпанную кипу других, отхлебнул из большой облупленной кружки — и аккуратно, чтобы не заплескать листы, поставил кружку на диванную клеенку, возле забитой пепельницы.
— Вот примерно так… — сказал ему сидевший на подоконнике — диоптрийный человечек с мягкими чертами лица.
За спиной очкарика, за окном, в полной тьме угадывались огромные сосны. Была тишина, какая бывает только зимой на старых подмосковных дачах — вбирающая в себя щелканье электрощитка, прерывистую ноту сверчка, скрип дерева, гудок дальней электрички…
— Ну, ты оторвался, — произнес наконец долговязый читатель.
Очкарик неопределенно пожал плечами.
— Прямо кино, — продолжал долговязый. — Остров этот, московское ретро…
— Ага, — скривил лицо очкарик. — Сейчас продюсеров набежит давать под это деньги.
С дивана кхекнули коротким смешком, а потом уточнили:
— А Песоцкий — это ведь?..
— Ну да… — И очкарик назвал имя.
Чай плеснул-таки на клеенку: долговязый громоподобно хохотал, сползая по дивану. Автор, метнувшись с неожиданной ловкостью, успел переложить свою рукопись на стол, подальше от лужицы.
— Ты чего?
— Да я другого имел в виду!
Тонкий смех-скулеж влился в хохот долговязого.
— И он тоже! — соглашаясь, махал рукой диоптрийный человечек. — И этот! Они все...
Отсмеявшись, налили уже не в кружки и не чай. Ночь длилась, гудела печка, и не видимый собеседникам дым поднимался в крещенское небо.
— Романтик ты все-таки, — сказал долговязый, раскинувшись на диване. — Как был, так и остался. Насовал мерзавцу рефлексий, даже жалко его... На человека похож.
— Все люди, — не отшучиваясь, твердо ответил автор.
— До известной степени, — заметил долговязый. И вдруг сладко, со стоном-скрипом, потянул затекшие члены. И, отзевавшись, по-дружески предложил:
— А убил бы ты его, а? Самое милое дело!
— Чур тебя, — серьезно ответил диоптрийный человечек, и помрачнел, и мотнул головой, выбрасывая из нее неуместное.
— А что? Красивый финал… Отнесут на закате в рефрижератор…
— Не хочу, — отрезал автор. — Да и не умею я этого. Нет уж, пускай живет!
* * *
Худощавый лысый господин шел босиком по кромке далекого моря, держа в руке трезубец. Следом шагал маленький таец с другим трезубцем; еще один абориген тяжко волок по песку тележку. Сбоку деловито трусила рыжая собака с лисьей мордой.
С террасы, стоя у ступенек с дынной тарелкой в руке, на эту странную процессию смотрел человек с первой сединой на висках, немного похожий на Джорджа Клуни.
Выход Нептуна со свитой, подумал он.
Вдруг гримаса боли пробежала по красивому лицу, и ужас промелькнул в карих глазах. Человек задержал дыхание на вдохе и осторожно поставил тарелку на перила, прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри.
— Аre you ok? — спросила официантка, убиравшая со стола рядышком, юная симпатяга с оттопыренными ушками.
Человек осторожно выдохнул — боли не было. Он глубоко вдохнул-выдохнул еще раз и кивнул ей:
— Ok.
И она неудержимо улыбнулась в ответ — такой обаятельной была мужская улыбка, озарившая это лицо.
Невралгия, подумал человек. Это невралгия. Все в порядке.
Полоска берега, зарифмованная линией пальм, заворачивала вдаль, чуть покачивались лодки у каменной гряды, и впереди было еще много жизни — светлой и просторной, как это утро.
Нераспакованный чемодан, оклеенный авиационными бирками, стоял в углу залитого солнцем бунгало.
